Медитация. Двенадцать писем о самовоспитании

В лекциях Рудольфа Штайнера рассказывается о том, что в средние века люди, переживая увенчание терновым венцом, действительно ощущали колющую боль в голове. Дело в том, что в древности откровения зодиака представлялись человеку как обруч вокруг его головы, о чем свидетельствует такой головной убор, как митра. Ведь в персидской религии слово «mithras», от которого происходит название «митра», означает «опояска» и по сей день толкуется учеными как «свет зодиака». И вот, если человек испытывает головные боли, особенно посреди лба, но не только там, а также и в затылке, будто вот–вот треснет некий обруч, это может быть знак, что он вновь прорывается к божественной мудрости. Поэтому Христос в Апокалипсисе явлен уже не в терновом венце, но с солнечным сиянием вокруг головы. Как через ноги волевое существо человека может соединиться с силами — властителями земли, как через «среднего» человека жизнь его чувств соединяется с жизненным содержанием Солнечной системы, так и в голове его дух сочетается браком с мудростью, духовная родина которой в царстве неподвижных звезд.

«Се, Человек!» — говорит Пилат, выводя Христа в терновом венце на обозрение толпы. И в самом деле, у нас исчезают все сомнения в значительности этих слов, когда мы узнаём, что посвящаемый в персидские мистерии должен был пройти через бичевание, а затем получал царский плащ и скипетр, но также и колючий венец из аканфа. Здесь то же слово «аканф», что и в библейском повествовании. Терновый венец имел шип посереди лба — в напоминание о том, что земное «Я» здесь, на земле, должно завоевать мудрость, достижимую лишь через боль. Этому обряду посвящения, как и повсюду в мистериях, вероятно, предшествовали упражнения в самоотречении, вроде того, какое мы видим в омовении ног.

Существует даже прямая связь между этими мистериями и сценой в Иерусалиме. Ведь в римской армии культ Митры был едва ли не самой популярной религией. Услышав, что Христос — царь без царства, солдаты разыграли эту сцену, смешав в ней воспоминания о мистериях с издевательскими насмешками. Терновый венец говорит более чем ясно. Правда, в это время персидский праздник Сакеи уже порядком выродился и слился с шутовством римских сатурналий.

Слова Пилата «се, Человек!», вероятно, тоже были мистериальным глаголом, который действительно произносился в том случае, когда посвящение доводилось до конца. Пилат, вероятно, знал это и употребил эти слова в циничном смысле. Если так, то Пилатово изречение становится еще яснее. В нем не сострадание, но скрытое глумление над иудеями. Понятнее становится и почему именно в этот миг иудеи пришли в ярость и, согласно Иоаннову Евангелию, первый раз закричали: «Распни Его!» Видимо, они догадывались или что‑то знали о мистериальной подоплеке, без которой в тогдашние времена было немыслимо почти ничего, и, естественно, все это отвергали. По–новому и гораздо глубже можно теперь понять и упомянутые мистические переживания средневековых монахов, которые вслед за Христом как бы участвовали в страстях Господних. Они связаны со священными жизненными законами.

Перед нами, таким образом, открывается следующий путь развития. В древних мистериях, остатки которых дошли до нас в персидском празднике Сакеи [ср., напр.: Вундт «Психология народов» (Wundt, Vцlkerpsychologie, П. Teil, 3.Band, S. 707 ff.)], человека вели к посвящению по изначальной мудрости и сокровенному знанию о законах вселенной, но без Христа. И все же люди интуитивно прорывались к истинной человечности. В средние века Христа переживали в глубоком сочувствии, но не ведая о загадках вселенной. И все же, познавая, человек прорывался к этим тайнам. Здесь, в наших упражнениях, соединяются оба пути. Если упражнения будут выполняться не только эмоционально, в сочувствии Христу, но и в созерцании их мирового значения, тогда они возродятся ныне на более высокой жизненной ступени.

Опять‑таки Рудольф Штайнер четко указал на связь первой ступени страстного пути и обряда посвящения персидских мистерий. На основе его сообщений мы идем дальше. Кое‑что, возможно, потребует уточнения, дополнения, а то и исправления. Несомненно, однако, что в трех этих образах перед нами развитие к высшей человечности. Глядя на предмет наших рассуждений, можно даже сказать: до пришествия Христа собственно человеческие свойства в человеке еще совершенно отсутствовали. Или существовали, но, как в мистериях, лишь в качестве прообраза. Мир, в котором находится человек, тройствен. Человек живет среди своих собратьев по человечеству: для этого мира Христос дарует ему любовь. Он живет своей судьбой: для этого мира Христос дарует ему мир, лад. Он живет перед Богом: для этого мира Христос дарует ему святость. «Се, Человек!»