Медленные челюсти демократии

Странным образом критики Зиновьева поносят его только за то, в чем легко оправдаться: за неуклюжую литературную форму, предательство либерализма, оголтелый коммунизм. И не замечают действительно болезненного, того, что заслуживает спокойного суда. Я имею в виду не противоречия - их много в любой великой книге - но неизбежность противоречий. Наступил момент - и он стал пленником собственной свободы.

Начать следует с оправдания противоречий. Написана история общества в период распада, именно поэтому противоречия оказываются оправданными, вычленить из написанных томов одну верную мысль - невозможно. Закономерно, что некоторые книги ближе одним умонастроениям, а другие - противоположным. Так, книги 80-х любили так называемые западники, а книги периода 90-х - так называемые почвенники. Достаточно вообразить, что в «Истории государства Российского» Карамзина есть страницы любимые одной партией, а другие страницы - любимые их конкурентами, чтобы понять неправомерность такого подхода. Написана история российского общества в момент трагический, автор предрекал распад и гибель его любимой Родины, требуется увидеть труд во всей его полноте, понять совпадение структуры с замыслом. А структуры-то не было по определению, он препарировал любую структуру, потрошил ее.

Зиновьев не принял социализм, затем не принял перестройку, затем не принял капитализацию. Многие усмотрели в ходе размышлений логика - непоследовательность. Он-то как раз был последователен: его последовательность именно и заключалась в круговой обороне - бежать некуда, драться бессмысленно, сдаться невозможно. Остается - честь, достоинство одиночки. Надо принять бой, хотя бой заранее проигран, союзников и единомышленников нет.

Логика страдала - а что делать? Так уж вышло: от лица многих говорит тот, кто в принципе не может ужиться ни в одном коллективе. От него ждали определенной платформы - а он умел (главное: хотел) преподать личный кодекс чести - и только. Подчас высказанное им утверждение принимали за социальную программу - но через короткое время он опровергал сказанное. Стоило выступить против советской номенклатуры, как его объявили врагом коммунизма, и тут же он высказался против развала и гибели российского государства. Его назвали врагом демократии и Запада, а он заявил, что главная проблема современности - кризис западного гуманизма и западной демократии. Ему прежде говорили: не нравится тебе наша Советская власть - тогда катись из России! Позже так же говорили и демократы, по той же холуйской логике: ах, не нравится капитализм - тогда катись из Европы! Ах, ты недоволен глобализацией и нищетой? Так может быть, тебе и западная культура не по душе? И Шекспира ты, наверное, не признаешь? Так, что ли, получается?

Нет, не так получается - но разве убедишь взволнованного западника? Самое дорогое посмел задеть Зиновьев - преданную любовь к руке дающего. Но и нечто помимо этого холуйского чувства он развалил - некую общую картину мира, в которой холуйство существует как родовая черта российской интеллигенции. Александр Александрович Зиновьев принципиально не был холопом, он холопов ненавидел, их собирался ударить, а общую картину мира зацепил по дороге.

Последователи всегда будут в затруднении: какой доктрине следовать? Требуется просто быть - цельным, неподкупным, истинным, но ведь хочется спросить: а за кого быть? За левых или правых? В том-то и дело, что для онтологии Зиновьева этот вопрос был не самым важным: он предвидел как поправение левых, так и полевение правых, готов был к любому обману. «Я поставил эксперимент, - горько сказал он мне однажды, - можно ли выстоять в одиночку, и я проиграл». Впрочем, в его системе ценностей поражение было предусмотрено. Он оказался неудобен всем - как государственным чиновникам, так и демократическим фундаменталистам.

Он боролся совсем не со строем и не за строй - а за гораздо более существенные вещи. Можно сказать, за какие именно. Это нетрудно.

Он боролся не с социализмом - но с социальным злом, не за западную цивилизацию - но за гуманизм, не за прогресс - но за истину. Еще точнее: он отстаивал конкретный гуманизм - и это в ту пору, когда общественным паролем стал гуманизм абстрактный. Зиновьеву абстракция претила: хочешь делать добро - давай, делай сейчас. И конкретность Зиновьева была до ужаса неудобна генеральным менеджерам абстрактной цивилизации.

Примеры таких неудобных в обращении одиночек, служивших народу и воплощавших народ - но одновременно и отрицавших народ, в русской истории случались. Отношение к ним во все времена было одинаково: России часто приходится служить вопреки ей самой, и не в первый раз человека, отстаивающего разум, будут считать сумасшедшим. Зиновьев займет место в истории рядом с Чаадаевым, Герценом, Чернышевским. Он ставил вопросы их масштаба, болел той же болью.