Медленный человек

Семьдесят два! Такая старая! Что же это она спит на скамейках в парке? Начал ли ее ум сдавать? Она рехнулась? Может быть, это все объясняет? Следует ли отыскать сына или дочь? Может быть, это его долг?

«Пожалуйста, немедленно приезжайте. Ваша мать поселилась у меня, совершенно незнакомого человека, и отказывается покинуть мой дом. Я дошел до ручки. Заберите ее, посадите в сумасшедший дом, делайте что угодно, но только освободите меня».

Он возвращается в свою квартиру. Костелло там нет, но на кофейном столике лежит ее записная книжка. Вполне возможно, что она оставила ее намеренно. Если он туда заглянет, это будет еще одной ее победой. И все же.

Она пишет черными чернилами, жирно, крупным почерком, на строчке помещается мало слов. Он листает книжку, добираясь до последних записей.

«Темно, темно, темно, – читает он. – Все они уходят в темноту, в пустые межлунные пространства».

Он листает назад.

«Причитая над телом, – читает он, – она раскачивается взад и вперед у постели, прикрыв руками уши, широко открыв глаза, не мигая, словно боится пропустить момент, когда, подобно выбросу газа, душа покинет тело и поднимется, минуя один за другим воздушные слои, в стратосферу и выше. За окном, как обычно, солнечный свет, птичье пение. Она заточена в ритме собственного горя, как бегун на длинные дистанции. Марафон горя. Если никто не придет, чтобы уговорить ее отойти, она будет продолжать вот так целый день. Однако она ни разу не дотронулась до него (“него”, его тела). Почему же? От ужаса перед холодной плотью? Или, может быть, в хаосе горя она скрепилась, чтобы не пытаться вернуть его назад. Она попрощалась, и с прощанием покончено. До свидания. Бог с тобой».

И затем, через страницу: «Темно, темно, темно…»

Если он перелистает назад еще несколько страниц, то, несомненно, прояснится, кто эта скорбящая женщина, кто покойник. Но бесенок любопытства, кажется, покинул его. Он не уверен, что ему хочется узнать больше. Что-то непристойное есть в этой писанине – жирные чернила, небрежно расплывающиеся на линейках; что-то нечестивое, вызывающее, обнажающее то, что чуждо дневному свету.

Такова ли вся записная книжка – вызов, оскорбление приличий? Он осторожно листает ее с самого начала. Ему никак не связать записи друг с другом. Она пишет так, будто торопится зафиксировать подслушанную историю, сжимая повествование, укорачивая диалоги, нетерпеливо перескакивая с одной сцены на другую. Но вдруг он натыкается на фразу: «Одна нога синяя, другая красная».

Люба? Это может быть только Люба.

«Арлекин, Арлекин, безумно раскрашенный. В Германии пестрые коровы безумны, они бешеные. А маленькая собачка смеется. Ввести собаку, маленькую собачонку, которая виляет хвостом перед всеми без исключения, горя желанием угодить? Реакция ПР: “Может быть, я и похож на собаку, но, конечно же, не до такой степени!” Собачонка и Джефф».

Он захлопывает записную книжку. Кажется, у него горят уши. Именно этого он и боялся: она знает все, абсолютно все. Черт бы ее побрал! Все время, когда он думал, что сам себе хозяин, он был в клетке, как крыса, которая мечется из стороны в сторону, а эта чертовка стояла над ним, наблюдая, слушая, делая записи, фиксируя его успехи.

Или все гораздо хуже, несравненно хуже, настолько хуже, что разум может не выдержать? А что, если это значит переместиться в то место, которое он пока что может называть лишь «другая сторона»? Не случилось ли с ним это? То, что случается со всеми?

Он очень осторожно усаживается в кресло. Уж если это не великий момент, подобный моменту, когда Коперник сделал свое открытие, то что же это? Быть может, ему сейчас открылась величайшая из всех тайн. Мы и не подозреваем о втором мире, который существует бок о бок с первым. Человек с пыхтением передвигается в первом мире в течение определенного времени; затем появляется ангел смерти в виде Уэйна Блайта или кого-нибудь в том же роде. На мгновение, на вечность время останавливается; человек проваливается в темную дыру. Потом – раз-два! – человек попадает во второй мир, идентичный первому, где возобновляется время и продолжается действие: полет в воздухе наподобие кошки, толпа зевак, карета «Скорой помощи», больница, доктор Ханзен и так далее, – но теперь вдобавок у человека на шее Элизабет Костелло или кто-нибудь вроде нее.

Ничего себе скачок: от слова «С-О-Б-А-К-А» в записной книжке – к жизни после смерти. Дикое предположение. Возможно, он заблуждается. Даже скорее всего, он заблуждается. Но прав он или нет, истина или заблуждение то, что он с величайшим сомнением называет «другой стороной», первый эпитет, который приходит ему в голову (напечатанный буква за буквой под веками его глаз на небесной пишущей машинке), – это «ничтожный». Если смерть оказывается всего лишь фокусом, который с таким же успехом мог быть фокусом со словами, если смерть не более чем икота, прерывающая время, после чего жизнь продолжается как ни в чем не бывало, – тогда к чему вся эта суматоха? Разрешено ли отказаться от этого – отказаться от этого бессмертия, этой ничтожной судьбы?