Медная пуговица. Кукла госпожи Барк

И вдруг я заметил, что эти женщины как будто пытаются что–то скрыть, заслоняют что–то собой. Позади них, вплотную придвинутый к большому столу, заставленному колбами, пробирками и пузырьками, стоял небольшой белый эмалированный столик на колесах, на каких в операционных раскладывают хирургические инструменты, а в лабораториях зоологов оперируют мелких животных. Мне стало любопытно, что может скрываться под простыней, наброшенной поверх столика.

Гренер проследовал своим журавлиным шагом мимо лаборанток и взял со стола штатив с пробирками, наполненными бесцветной жидкостью.

— С помощью этой плазмы мы сохраним жизнь многих достойных людей! — воскликнул он не без пафоса. — Нет ничего драгоценнее человеческой жизни!

И в этот момент простыня, задетая Гренером, соскользнула со столика, одна из женщин тотчас подхватила ее и накинула обратно, но этого мгновения было достаточно, чтобы увидеть, что скрывалось под простыней. На столе лежал ребенок.

Гренер заметил мой взгляд; гримаса недовольства искривила его лицо.

— Извините… — Гренер слегка поклонился в нашу сторону. — Госпожа Даймхен! — позвал он одну из женщин. — На два слова.

Женщина постарше неуверенно приблизилась к Гренеру.

Как и всегда в минуты своего возбуждения, он зашипел и сердито что–то пробормотал, слегка повизгивая, как это делают во время сна старые псы. Госпожа Даймхен побагровела.

Ужасная догадка промелькнула у меня.

— Простите, господин профессор, — обратился я к Гренеру. — Вы берете вашу плазму…

Гренер любезно повернулся ко мне.

— Да, мы экспериментируем с человеческой кровью, — согласился он. — Именно плазма человеческой крови дает богатейший материал для исследований…

Я не ослышался: Гренер невозмутимо и деловито признал, что этот ребенок принесен в жертву какому–то эксперименту. Нет, мне никогда не забыть этого ребенка!

Игрушечное фарфоровое личико, правильные черты лица, черные шелковистые кудряшки, доверчиво раскинутые ручонки.

— Но позвольте… — Я не мог не возразить, пользуясь своей прерогативой свободолюбивого англичанина. — Английские врачи вряд ли одобрили бы вас! Приносить в жертву детей…

Гренер метнул еще один выразительный взгляд в сторону госпожи Даймхен.

— Вы чувствительны, как Гамлет, милейший Берзинь, — снисходительно произнес он. — Никто не собирался приносить этого ребенка в жертву, я только что сделал выговор госпоже Даймхен, это непростительная небрежность с ее стороны. Мы берем у детей немножко крови, но не собираемся их убивать. Наоборот, мы их отлично питаем, им даже выгодно находиться у меня. Эти дети принадлежат к низшей расе и все равно были бы сожжены или залиты известью. По крайней мере мы используем их гораздо целесообразнее.

Все же он был раздосадован неожиданным инцидентом и быстро повел нас прочь из лаборатории, пытаясь снова обратить наше внимание на новые разновидности кактусов.

Может быть, никогда в жизни мне не было так плохо.

И я вспомнил все, что говорилось о гуманизме профессора Гренера, вспомнил матерей, которые перед смертью благословляли его за спасение своих детей.

Должно быть, я недостаточно хорошо скрывал свое волнение. Польман снисходительно притронулся к моей руке.

— Вы слишком сентиментальны для офицера, — назидательно упрекнул он меня. — Некоторые народы годятся только на удобрение. Ведь англичане обращались с индусами не лучше…

Но на остальных все, что мы видели, не произвело особого впечатления. А мне чудилось, будто все кактусы на этой веранде приобрели какой–то розоватый оттенок.

С веранды Гренер повел нас в гостиную, играл нам Брамса, потом был обед, потом мы пошли в парк. Однако мысль моя все время возвращалась к ребенку.

Мы проходили мимо флигелей, неподалеку от дома Гренера. Это были чистенькие домики, обсаженные цветами. Около них играли дети, тоже очень чистенькие и веселые. Женщина в белом халате следила за порядком.

— Как видите, они чувствуют себя превосходно, — заметил Гренер, кивая в сторону детей. — Я обеспечил им идеальный уход.

Да, я собственными глазами созерцал этот «идеальный» уход! У многих детей руки на локтевых сгибах были перевязаны бинтами… Маленькие доноры играли и гуляли, и счастливый возраст избавлял их от печальных мыслей о неизбежной судьбе.

— И много воспитанников в вашем детском саду? — спросил я.

— Что–то около тридцати, — ответил Гренер. — Мне приятно, когда вокруг звенят детские голоса. Они так милы… — Тусклые его глаза влюбленно обратились к Янковской: — Вкусу госпожи Янковской мы обязаны тем, что можем любоваться этими прелестными крохотными существами, именно она привозила сюда наиболее красивых особей…

Для характеристики Янковской не хватало только этого!

Возвращение мое с Янковской в Ригу было далеко не таким приятным, как утренняя поездка. Я молчал, и ей тоже не хотелось говорить. Только в конце пути, точно оправдываясь, она спросила меня:

— Вы не сердитесь, Андрей Семенович? — И еще через несколько минут добавила: — Мне не остается ничего другого.

При въезде в город мы поменялись местами, я отвез ее в гостиницу и поспешил домой.

Железнов уже спал, но я разбудил его.