Медная шкатулка

Вернувшись домой, лезу в Интернет за текстами армянской литургии. Мне хочется сопроводить смыслом по-прежнему звучащие в голове мужские голоса. Полного русского перевода нет, просто перечислен порядок «служения девятого часа, посвященного крестной смерти Иисуса и освобождению человечества от власти ада». Среди молитв и песнопений – гимн: «Дневная звезда разделила Твои страдания»… Я вспоминаю сакральную полутьму древнего армянского храма и два резных трона, из которых один – с балдахином – предназначен для духа святого Иакова (совсем как бокал пророка Илии у нас на Пасхальном седере). Как все же свойственно человеку стремление овеществить дух, думаю я, хотя бы во что-то воплотить его; как хочется усадить его на трон, напоить вином – заставить проявиться хоть каким-нибудь земным, понятным смертному способом. И это вечное стремление – доказательство не веры, а безверия, когда на вершине самого страстного моления ты, как ребенок, ждешь в глубине души, чтобы «вылетела птичка».

Вообще много разных мыслей возникает у меня по данному поводу, но все заглушает гулкий речитатив одинокого мужского голоса.

Дневная звезда – солнце Иерусалима – разделяет страдания смертных…

* * *

Магазин керамики Оганесяна расположен на первом этаже одного из тех зданий Армянского квартала, которые вьются непрерывной глухой стеной вдоль щербатого тротуара шириной в локоть. Стена стара, неприступна и вид имеет, мягко говоря, неприветливый – из-за маленьких окон, прорубленных как попало в верхней ее части, защищенных толстыми железными прутьями, а поверху еще и затянутых железной сеткой. Интересно, каким видят небо добровольные обитатели этой тюрьмы?

Но ничего не поделаешь: так армяне отгораживаются от беспокойной жизни остальных обитателей Старгорода.

Итак, вы идете вдоль древней неумолимой стены, по самому узкому в мире тротуару, отирая боком и задницей (если надо уступить эту тропу группе туристов) витрины, балансируя и оступаясь. Впереди у вас – низкая и глубокая арка, миновать которую – сущее наказание, ибо в спину вам гудят медленно ползущие машины, и, чтобы их пропустить, надо вжаться спиной в грязные и усталые от минувших тысячелетий камни, распластаться по ним, подобрав живот и по-чаплински разведя врозь носки. И вот когда, улучив момент, вы бросаетесь к выходу из арки, справа открывается шикарный вид на витрину магазина керамики Оганесяна.

Я зашла, чтобы купить подарки перед поездкой в Москву, но вместо подарков, как обычно, купила четыре крошечных изразца с бегущей синей ланью (собираю эти изразцы уже несколько лет в надежде, что когда-нибудь облицую ими пока не существующий камин в своем пока не существующем доме).

Незнакомый мне мастер – средних лет лысоватый армянин с маленькими, женскими, скупыми в движениях руками, сидел за столом в окружении красок и тонких кистей, которыми расписывал заготовки. Склонясь над столом, не обращал на меня никакого внимания. И я добрых полчаса разгуливала по магазину, перетрогав и пересмотрев, кажется, весь товар – все вазочки, блюда, чашки и изразцы, – хотя за многие годы выучила наизусть керамический канон армянских мастеров.

Признаться, я больше люблю иранскую керамику – ее размытый, дымный, голубовато-зеленоватый фон, по которому снуют вездесущие вуалехвостые рыбки с томными глазами. В ней есть покой и лень, мягкость линий – что начисто отсутствует в керамике армянской, с ее цветовой жесткостью и резкой линией рисунка, где уж синий, так синий, а красный, так уж такие забористые гранаты, что зубы ломит от кислоты…

Мастер молча работал, я молча бродила, в динамиках тихо звучала какая-то армянская мелодия. Судя по тому, что фамилия художника была Оганесян, можно было предположить, что он какой-нибудь праправнук того знаменитого Давида Оганесяна, который в начале прошлого века прибыл в Иерусалим по приглашению британских властей для реставрации изразцов на стенах мечети Омара, да так и остался, основав школу армянской иерусалимской керамики.

Наконец я подошла к столу, уплатила за изразцы и спросила мастера – не родственник ли он того Оганесяна? Он помотал головой, тщательно выговаривая:

– Ноу иврит!

Я кивнула с невозмутимым видом, бормотнув:

– Вот говнюк!

Подняв на меня выпуклые черные глаза, он чистосердечно проговорил по-русски:

– Не говнюк. Просто не понимаю.

И мы разговорились.

Мастера звали Гурген, родом он из городка, что километрах в ста от Еревана, приехал сюда лет десять назад – родственник позвал, он священник в церкви Ангелов, знаете, в глубине квартала? Там, где во дворе оливковое дерево, к которому Иисуса привязали перед допросом у Каиафы, и тогда ангелы закрыли свои лица, чтобы…

– …чтобы не видеть его страданий… Хотя мне всегда казалось, что могли бы и подсуетиться – например, вознести его живым до всех этих неприятностей, нет?

Ну вот, приехал он, его женили… Жена – ливанская армянка…