Медная шкатулка

– Да, наша керамика очень древняя – с пятнадцатого века. Кютахья, Изник… все эти места. Но ведь там после резни пятнадцатого года армян больше нет; там теперь турки – вы знаете, да? Это наша национальная трагедия (и никто не вознесся живым, никто). Только про армянский геноцид в мире не говорят – заговор… Вот евреи со своим геноцидом…

– Да-да, чей больше…

– Да вы не обижайтесь… Я к тому, что настоящая традиционная армянская керамика осталась только в Иерусалиме.

Я села на табурет напротив него и, уперев локти в стол, принялась мечтательно вспоминать армянское кладбище в Ташкенте, на чьих парковых аллеях прогуливала консерваторские занятия. Немыслимой роскоши памятники из черного мрамора с золотой искрой. Античного покроя статуи юных армянских бандитов в полный рост, с пламенными стихами на постаментах: «Ты преждевременно ушел, покинув нас навек… О, наш Армен! (тра-та-та-та), великий Человек!»

В магазин заходили туристы, одна американская пара купила товару на восемьсот долларов. Художник, так же низко наклонив голову, невозмутимо покрывал яркими красками изразцы и чашки.

– Ноу инглиш, – спокойно говорил он, – ноу франсэз, ноу спэниш…

* * *

Нет, если где и стоит ругаться – так это в армянской харчевне. Я непременно завожу всех своих гостей в этот глубокий подвал церкви крестоносцев и – так уж получается – каждый раз ругаюсь.

Кормят в заведении сносно, кухня средиземноморская, обслуживание не то что пренебрежительное, но невозмутимое. Человеку, привыкшему со второго слова становиться близким приятелем любому официанту, постные типы, не умеющие ответить на вопрос: «Что сегодня дают умопомрачительного?» – кажутся оскорблением рода человеческого.

Однако, нырнув в низкую арку входа и спустившись по крутой лестнице в подземелье, ты оказываешься в пещере Али-Бабы и – всегда, всегда! – замираешь в оторопи и восторге.

Два небольших мрачноватых зала заполнены сокровищами. В желтоватом свете видавшего виды подвала мерцают слабые лампочки старинных бронзовых люстр, что свисают на длинных цепях с потолка. За стеклами высоких черных шкафов, инкрустированных перламутром и слоновой костью, подсвечены лампочками серебряные украшения из коралла, оникса, яшмы, сапфира и граната, из бирюзы и янтаря… И волей-неволей, прежде чем сесть за стол, ты, как огромная кошка, крутишь алчные восьмерки перед зазывным их мерцанием. Грохоту ножей и вилок из кухни, выкрикам официантов и ровному шуму голосов посетителей сопутствует монетное дзэньканье воды в центральном зале, стекающей в полукруглый бассейн, украшенный изразцами.

Довольно часто там встречаются официантки, говорящие по-русски: ереванские армяне присылают сюда детей. Но что толку выяснять отношения с официантами. Вон за стойкой бара стоит владелец харчевни. Это пожилой и очень худой человек с желчным лицом и бесцветными рачьими глазами. Он никогда не улыбается и никогда тебя не узнает, хотя ты появляешься тут с завидным постоянством вот уже двадцать лет. Но разговорить его можно. В последний раз, взбешенная новым их правилом – не подавать кофе, если клиент не заказал обеда, – я доброжелательно спросила его, почему в здешнем меню нет блюд грузинской кухни.

Знала, что́ спрашиваю. Особых друзей в Старгороде у армян нет: живут обособленно, чужих не любят. У них большие претензии к израильтянам, с греками тоже свои судебные и религиозные тяжбы. Но бо́льших врагов, чем грузины, нет у иерусалимских армян. Дело в собственности. Грузины, в свое время поладившие с мамелюками, пользуясь их покровительством, немало поживились собственностью армянской церкви. Так что разборки и драки длятся до сих пор.

– За грузинской едой иди к грузинам! – мрачно парирует хозяин.

– Пойду, – отвечаю я, не повышая голоса, с тем же доброжелательным выражением лица. – Грузины никогда не откажут человеку в чашке кофе, не то что тут.

И уже миновав нижние ступени лестницы, делаю последний выпад, бросая через плечо:

– Жаль, что у грузин в Старгороде больше нет своего квартала.

Он вспыхивает и кричит мне в спину:

– Грузины просрали свой квартал! Просрали!