Медный всадник

В конце ноября взрывной волной выдавило стекло в комнате. Пришлось завесить дыру бабушкиными одеялами. Больше у них ничего не было. Температура в комнате мало чем отличалась от уличной.

Татьяна и Даша перенесли буржуйку в свою комнату, поставили перед маминой кушеткой, чтобы, пока та шьет обмундирование, пальцы не замерзали. Фабрика продолжала платить по двадцать рублей за каждый сшитый сверх нормы комплект. За весь ноябрь мать сшила пять комплектов. Потом дала Татьяне сто рублей и велела пойти поискать еды.

Татьяна вернулась со стаканом черной грязи, набранной кем-то у сгоревших Бадаевских складов. Она объяснила, что это спекшийся с землей сахар.

– Как только грязь осядет на дне, чай будет сладким, – добавила она, пытаясь улыбнуться.

«Переступай через мертвецов, Татьяна, не поднимай глаз, стой в очереди и старайся не потерять место, потому что тогда хлеба не останется и придется тащиться в другой магазин в напрасной надежде… Стой, не двигайся, кто-нибудь придет и оттащит тела». Бомба упала на улицу, прямо на Фонтанку, на очередь, в которой стояла Татьяна, и разорвала в клочья с десяток женщин. Что делать? Позаботиться о раненых? Или о семье? Или помочь перетаскивать мертвых? «Не поднимай глаз, Татьяна».

«Не поднимай глаз Татьяна, смотри на снег, чтобы видеть только разваливающиеся стеганые сапоги. Раньше мать состегала бы тебе другую пару. Но теперь мама не может сшить лишний комплект обмундирования даже с помощью Даши, хотя в октябре строчила на машинке по десять комплектов в день».

«Александр! Я хочу сдержать данное тебе слово! Хочу остаться жива… только не знаю как. Даже с моими малыми потребностями и не слишком хорошим аппетитом я не могу существовать на двести граммов в день. Двести граммов хлеба, на двадцать пять процентов состоящего из съедобной целлюлозы: опилок и сосновой коры. Хлеб со жмыхом из хлопковых семян раньше считался бы ядовитым… но то было раньше. Да и хлеб – это не хлеб, а почти сухарь: вода да нечто вроде муки. Кажется, ты называл такой галетами? Но он темный и тяжелый, как булыжник. Я не могу выжить на двухстах граммах такого хлеба.

Не могу выжить на бульоне.

Не могу выжить на водянистой овсянке.

Как не смогла Люба Петрова. Как не смогла Вера. Как не смог Кирилл. Нина Игленко. Смогут ли мама и Даша? А Марина?

Все, что бы я ни делала для выживания, попросту недостаточно.

Для того чтобы выжить, от меня требуется что-то большее. Что-то принадлежащее к миру иному. Какая-то другая сила, которая могла бы перевесить, пересилить, заглушить холод и голод».

Желание есть куда-то ушло, перетекло в постоянное недомогание, потерю интереса ко всему окружающему. Татьяна даже бомбежки теперь полностью игнорировала: не было сил убегать, падать на землю, поднять раненого или подвинуть тела. Тупое онемение распространилось по всему телу, апатия заковала ее стальной броней, броней, через которую очень редко могло проникнуть подобие прежних чувств.

И эти чувства по-прежнему принадлежали родным. Маме, будоражившей ее сердце, Даше, неизменно вызывавшей сочувствие и сострадание… Даже Марина, несмотря на свою мерзкую алчность, еще была способна ее тронуть. Даже Нина Игленко была достойна жалости. Нина, дождавшаяся смерти последнего сына, прежде чем навеки закрыть глаза.

Нужно перестать чувствовать.

Она уже сцепила зубы, чтобы протянуть очередной день. Придется сцепить их крепче. Потому что еды больше нет.

«Я не стану дрожать.

Не стану шарахаться от своей короткой жизни.

Не опущу голову.

Найду способ поднять глаза.

И отсеку все.

Кроме тебя, Александр.

Ты всегда со мной».

Развалины крепости

1

Оборотная сторона белых ночей – ленинградский декабрь. Белые ночи – свет, лето, солнце, голубое небо. Декабрь – тьма, метели, тучи, нависшее над городом серое небо. Угнетающее небо.

Только часам к девяти по городу разливался серый свет. Держался часов до трех, потом незаметно исчезал, оставляя лишь мрак.

Полный мрак. В начале декабря электричество отключили окончательно. И по-видимому, навсегда. Город окутала ледяная ночь. Весь городской транспорт встал. Для автобусов не было бензина. Для трамваев – тока.

Рабочая неделя уменьшилась до трех дней, потом до двух, потом до одного. Электроэнергию подавали только на предприятия, имевшие хоть какое-то отношение к фронту: Кировский, мамину фабрику, больницу, где работала Таня, водоканал. Но в домах не было ни электричества, ни отопления. Вода оставалась только на первом этаже. Вниз, по ледяному спуску.

Над городом стояла дымка, скорее похожая на серую пелену, окончательно лишавшая Татьяну присутствия духа. И невозможно было думать ни о чем, кроме собственной смертности. Совсем невозможно.

В начале декабря Америка наконец вступила в войну: что-то связанное с японцами и Гавайями.

– Может, хоть сейчас, все вместе… – мечтала мама.

Через несколько дней наши отбили у немцев Тихвин. Именно этого так ждала Татьяна. Тихвин! Это означало железную дорогу, ледяную дорогу, еду! Повышение норм!

Но ничего не случилось.

И нормы не повысили.

Сто двадцать пять граммов хлеба.