Медный закат

– А я подумал, что если конец и птеродактили не покажутся, слетят незнакомые существа и унесут нас от этого кладбища.

– Куда?

– В другую цивилизацию.

– Вы тоже надеетесь на лучшее?

Помедлив, я честно ответил:

– Нет.

– А были в музее?

– Да, после вулкана. Смотрели на древнее искусство. И даже видели камень хадэ, который, по слухам, дороже золота.

– Он произвел на вас впечатление?

– Не он. Совсем другой экспонат. Высушенная голова индианки, ушедшей тысячу лет назад. Она – с кулачок, возможно и меньше, но все черты сохранились волшебно. И кажется, что разожмет свои губы, расскажет, как однажды устала, ушла, как живется в загробном мире. Мне даже хотелось ее спросить: помнит она тех, кого знала?

– А вы загрустили.

– Не отрицаю. Стало так жаль и ее и себя.

– А вы написали пьесу о Пушкине?

– Вы еще помните? Написал.

– И какова же ее судьба?

Я только вздохнул.

– Пока – суровая. Но вроде она меняется к лучшему. Ефремов – упрямый человек. Похоже, что в декабре… Надеюсь.

– Как долго!

– Еще бы. А ждать – это пытка. Я кончил ее в семидесятом. Но Пушкин – всегда не ко двору. Ни к императорскому, ни – к нашему.

– Но почему же? Ведь он – ваша гордость!

– Браво, Патрисиа. В том-то и дело, скромные разумом драматурги. Гордитесь, однако же, не сочувствуйте. И хватит спрашивать обо мне и о моих злополучных пьесах. Скажите мне все о себе, Патрисиа. Что вас закинуло в Сан-Хосе?

Она помолчала. Потом сказала:

– Андрей, должно быть, совсем большой.

– Совсем-совсем. Уже второкурсник.

– Невероятно.

– Закономерно. Но шахматы забросил.

– Я – тоже. Теперь не до них. И скоро уж год, как я уехала из Сантьяго.

Я осторожно ее спросил:

– Это похоже на эмиграцию?

– Наверно. Я не могла остаться после того, как убили Альенде.

– Вам что-нибудь угрожало, Патрисиа?

– Не знаю. Да, я училась в Москве, это само по себе – позиция. Но дело было даже не в том, что я могла иметь неприятность. Я просто не могла оставаться. Я не терплю генералов у власти. Тем более тех, чьи руки в крови. Я удивила вас?

– Нет, отчего же. С любым государством трудно ужиться.

Она повела обнаженным плечом.

– Не знаю. Возможно. Бедный Альенде не был великим экономистом, но он был искренним человеком. И предпочел однажды стать мучеником, чем покориться грубой силе.

Я все-таки решился спросить:

– И где же ваш Педро?

– Мы расстались.

Нельзя сказать, что я огорчился, но все же участливо произнес:

– В чем дело, Патрисиа?

– Он уехал, как только Альенде победил.

– Какая тут связь?

– Он объяснил мне, что он уже жил при социализме. И даже – при промежуточной стадии меж социализмом и коммунизмом. Он называл ее алкоголизмом. С него довольно. Так он сказал мне.

– Он звал вас с собою?

– Да, разумеется. Но я сообщила, что он свободен.

– Теперь бы он мог вернуться.

– Возможно. Я допускаю, что так он и сделает. Но я уехала.

– Ну и дела.

Мое участие было неискренним. Внутренне я почти ликовал, что этот проворный завоеватель утратил свои права на женщину, которую я не смог забыть после недолгой московской встречи. И вместе с тем, не решался сказать, что я вполне его понимаю. Поэтому я так лаконичен и неотчетлив в любой своей фразочке. Недаром наш диалог дробится. Конечно же, по моей вине. Все время мне хочется ей сказать о том, что я чувствую, и не скупиться на каждое открытое слово. Но я обрываю себя то и дело, как будто я – хемингуэевский macho. И вот потому я так неестествен. Только при чем тут Хемингуэй, разнесший свой череп прощальным выстрелом, когда немота совсем одолела? Дело не в нем, а дело во мне. Это моя советская школа и вся моя подцензурная жизнь выучили меня лапидарности, умению жестко обрезывать реплики и зажиматься на каждом шагу. Я утром уже ощутил это липкое их вкрадчивое прикосновение, когда уславливался о встрече. Отменно же надо мной поработали! Я тоже хорош. Что я сделал с собою? С тем пламенем, с которым родился? До чертиков хочется все сказать, но эта тягучая осторожность совсем как болото – вяжет язык и заставляет причесывать мысли. Чтобы остаться с собою в ладу, усердно похваливаю свой такт. Еще бы! Ведь можно ее обидеть.

Я окончательно разозлился сам на себя и хмуро промямлил:

– Не знаю, Патрисиа, что сказать. У каждого – своя биография. Возможно, какая-то своя правда. Не стану бранить я вашего Петю, хотя и понять его не могу. Я бы от вас никуда не уехал. Притом что совсем не люблю государства. Пусть даже оно провозглашает общее равенство и братство.

Она сказала:

– Мои родители учили меня всегда хотеть равенства для каждого дома.

– И каждой комнаты? – злость на себя сделала меня откровенней.

– Что вы хотите этим сказать?

– Патрисиа, у нас нет домов. Значительно чаще у нас по комнате на все семейство. Но мы научились искать удовольствие в муравейнике. Я только что написал об этом.

– Вы написали новую пьесу?

– И даже две. Зимой я писал комедию о своей весне, а летом – очень морозную драму.

– Уже назвали их?