Медный закат

Она сказала:

– Мне все же странно… Я думаю о двух этих пьесах. Что все-таки их объединяет?

– Должно быть, состояние автора. Тоскует о юности, хочет напомнить, что люди рождаются не для власти, не для победы, а для любви.

– Какой удивительный закат.

– Медный закат.

– Действительно – медный.

– Как это звучит по-испански?

– Puesta cobriza.

– Звучит волшебно.

– У нас волшебный и звучный язык. Но в странах очень много различий. Вы это заметили, правда?

– Я не назвал бы весь материк одним “пылающим континентом”.

– Да, все мы – не на одно лицо.

Она пояснила свои слова. Их смысл сводился к тому, что Колумбия – особая, взрывчатая страна, способна на сорок лет виоленсии. Мексика – мост между прошлым и будущим. Оберегает свои пирамиды, но хочет однажды сравняться со Штатами. Чили – мечтательна, с легким безумием. Костарисензес – разумные люди. Центральней их нет в Центральной Америке. Перу – молчаливая и угрюмая.

– Мне очень понравился ваш рассказ про этот печальный день в Мачу-Пикчу, когда вы один лежали на взгорье и думали, что жизнь проходит, как цивилизация инков.

– А в самом деле – печальный день. Но тут уж ничего не поделаешь. Столько людей ушло навеки, и каждый – своя цивилизация. Но кто же их вспомнит? Никто, Патрисиа. Одной цивилизацией больше, одной цивилизацией меньше. Не всем так везет, как индианке, чью голову я видел в музее. Да и о ней было больно думать. Впрочем, заслуживаем ли мы памяти?

– Мы так виноваты?

– Мы виноваты. Все мы, кто есть на этом свете, бездарно распорядились планетой. Сперва мы перекроили облик, потом изувечили ее суть. Все мы должны однажды ответить за наши помыслы и деянья – вот и уйдем одновременно с этим закатывающимся солнцем. И проигранной нами землей.

– Медный закат. Puesta cobriza. Зачем же этой несчастной женщине был нужен трон, а графу Орлову – царская ласка?

Ответить можно было подробно. Сказать, что в России несокрушимо и неизменно единодержавие. Что могут исчезнуть ее святыни, обряды, обычаи, образ жизни, что могут отвергнуть все вплоть до будущего, но не идею сверхгосударства, не эту веру в святость полиции, выраженную в одном человеке.

Но я предпочел ответить коротко:

– А глупы люди.

– Я помню, помню. Так говорил ваш пьяный поэт.

– Он пропил свой талант, но не зоркость. Разве не глупость это, Патрисиа, что вы уйдете – и очень скоро?

Она усмехнулась.

– Я даже слышу звук, с которым закроется дверь. “Тр-р-р. И больше тебя не будет”.

– “Тр-р-р. И больше тебя не будет”.

– Как странно устроена эта жизнь. Однажды приехать из Чили в Москву, пять лет учиться в Советском Союзе, поставить в России русскую пьесу и познакомиться с ее автором. Вернуться в Чили, покинуть Чили. И встретиться снова. Здесь. В Коста-Рике.

– Вам здесь уютно?

– Мне здесь спокойно.

– Costaricenses – разумные люди.

– Настолько, что отказались от армии. Но и покой иногда угнетает.

– Puesta cobriza.

– Puesta cobriza. Понравились вам эти два слова?

– Да, они оба запали в душу.

– Я бы хотела еще хоть раз поставить “Варшавскую мелодию”.

– А я бы – написать ее заново.

– Пьесу, когда она состоялась, должно быть, трудно переписать.

– Как жизнь.

– Это верно. Как жизнь. Ах, поздно. Надо уже идти. Нет, провожать меня не нужно.

Она стояла уже на пороге. И я увидел ее всю сразу – высокий, сурово наморщенный лоб под черною башенкой с белой прядкой. Синие тревожные звездочки все так же допытываются ответа, странная бледность на смуглом лице, легкое голубое платье с открытой, почти миндальной спиной, дымчатые, бархатистые руки. Увидел ее в этом медном пламени, увидел всю сразу и – навсегда. Тр-р-р, и за ней закрывается дверь. Всё. И больше ее не будет.

6

Реактивное нетерпение. Самолет продолжает путь. Лишь тревога все откровеннее. Не прогнать ее, не спугнуть.

Снова наивная убежденность, что рифмы всегда придут на помощь. И успокоят разноголосицу, слышную тебе одному.

Мы наконец летим в Москву с трехдневной остановкой в Нью-Йорке. Давно пора. Так хочется знать, как репетирует Козаков, как движутся дела у Ефремова. И древняя антеева верность все ощутимей зовет домой, в мир, опоясанный старыми стенами. Немудрено. Так часто, так тесно я прижимался к этим твердыням – в поисках слова, в поисках выхода. Чувствовал за собою тыл.

Пора. Помотал меня месяц август. Смена пейзажей и городов, смена состояний чрезмерна. Мне оставалось – в который раз! – только дивиться емкости времени. Столько всего оно может вместить – даже за вечер, за час, за минуту. Ему это под силу. Мне – нет. Я захлебнулся. И засбоил.

За весь полет Владимир Андреевич, молча сидевший рядом со мной, не проронил ни единого слова. Все слышит, все чувствует безошибочно. Жаль, что об этом ему не скажешь.

А над трассами незнакомыми, над чредою оживших лет, над ночными аэродромами загорается медный цвет.

Следовало унять свои мысли, расположить их в стройном порядке, подумать наконец и о будущем. Какой-то период мне предстоит еще покружиться на бедном глобусе, и хорошо бы успеть доделать самое важное и сказать самое важное Андрею, хотя это вряд ли ему понадобится.