Медовые реки

   К острогу Ельшин подехал уже настоящих фермером. Да, нужно все бросить, что затемняет жизнь, и начать все снова. Конечно, правосудие должно исправить со временем все человечество, но, с другой стороны, можно подумать и о себе, т.-е. о собственной нормальной жизни. Все эти теоретическия размышления нисколько не мешали тому, что Матвей Матвеич, слезая с извозчика, принял убийственно-спокойный и безнадежно-серьезный прокурорский вид. Он знал по давнему опыту, как одна фраза: "приехал прокурор" -- всполошит весь острог. Ведь каждый острожный человек чего-нибудь ждет, а последния надежды особенно дороги.   Почему-то Матвей Матвеич каждый раз убеждался, что его ждут в остроге, хотя об этом никто не мог знать. Нынче было, как вчера. Около острожных железных ворот, как всегда, толпились самые простые люди из уезда -- старики, женщины и дети, которые приходили и приезжали навестить попавшаго в острог родного человека. Нужда, страх и свое домашнее неизносимое горе глядели этими напуганными простыми лицами, лохмотьями, согбенными деревенскими спинами -- это был тот "отработанный пар", который не попадает в графы статистики. И они знали, что к острогу подезжает прокурор, и эти лохмотья и заплаты начинали надеяться, что прокурор "все может". Но это строгое деревенское горе не причитало и не бросалось в ноги, как делала купеческая жена Таисия Буканова, а ждало своей участи с трогательным героизмом. Ведь нет ничего ужаснее именно ожидания... И прокурор Ельшин чувствовал себя тем, что фигурально называется руками правосудия. Да, он призван возстановить нарушенную волю -- и больше ничего. И рядом с этими повышенными мыслями являлись соображения другого порядка: а ведь хорошо было бы нарисовать акварелью вон ту старуху, которая замотала себе голову какой-то рваной шалью... То, что в жизни являлось очень некрасивым, в акварели получало какую-то особенную, поющую прелесть: лохмотья, старческия морщины, искривленныя от старости деревья, заросшая плесенью вода, плачущее осенними слезами небо и т. д. Это были специально-акварельныя мысли. А тут уже выскакивает какои-то дежурный человек, другой дежурный человек распахивает железную калитку (а ведь хорошо бы было нарисовать такую острожную железную калитку акварелью!), и Матвей Матвеич переступает роковую грань с видом начальства. Нормальное человечество, хотя и находившееся в сильном подозрении, осталось там, назади, за роковой гранью этой железной решетки, а здесь, в ея пределах, начиналась область преступной воли и всяческих правонарушений.   Матвей Матвеич прошел в приемную, где его встретил смотритель Гаврила Гаврилыч, седой, стриженый под гребенку старик, страдавший одышкой благодаря излишней толщине, которая так по идет к военному мундиру.   -- Ну, что хорошаго, Гаврила Гаврилыч?-- спросил Ельшин, сбрасывая верхнее пальто на руки оторопело старавшагося услужить начальству стражника.   -- Ничего, все, слава Богу, благополучно, Матвей Матвеич... В четвертой камере вчера случилась драка, но мы ее прекратили домашними средствами... Из уезда привезли двух конокрадов, оказавших при поимке вооруженное сопротивление. Вообще все, слава Богу, благополучно. В женское отделение сегодня препровождена одна детоубийца и одна отравительница.   Приемная делилась большой полутемной передней на два отделения: в одном помещалась собственно приемная, где заседал Гаврила Гаврилыч, а в другом -- острожная канцелярия. В последней над письменным стоком всегда виднелась согнутая спина белокураго молодого человека с интеллигентным лицом. Ельшину было всегда его жаль,-- такой молодой, учившийся до третьяго класса гимназии и в качестве рецидивиста отбывавший за кражу второй год острожной высидки. Он вставал, когда проходил в приемную Ельшин, и как-то конфузливо кланялся.   -- Как бы вы, Гаврила Гаврилыч, того...-- заметил Ельшин, нюхая воздух.-- Проветривали бы, что ли...   -- Уж, кажется, я стараюсь, Матвей Матвеич. Всякую дезинфекцию прыскаю и порошком посыпаю, а все воняет, потому что какая у нас публика, ежели разобрать... Такого духу нанесут... Тоже и посещающие для свидания родственники не без аромата.   -- А что Тишаев?-- спросил Ельшин, не слушая эту старческую болтовню.   -- Ничего, слава Богу. Все лежит и "Рокамболя" читает. Вообще человек несообразный...   -- Вы вот смотрите, чтобы ему письма в "Рокамболе" не приносили...   -- Помилуйте, Матвей Матвеич, да у меня комар носу не подточит... Человек, т.-е. арестант еще не успел подумать, а я уж его наскрозь?... Прикажете его вызвать?   -- Нет, пока не нужно...   У смотрителя были свои любимыя слова, как: "вообще", "слава Богу", а потом он, точно безграмотный говорил: "опеть", "наскрозь" и т. д.   -- Вчера был следователь?   -- Точно так-с, наезжали и производили допрос Ефимова, который у нас числится в четырех душах, а тут выходит, что еще есть пятая-с. И даже очень просто все обозначалось.   "Вот бы такого подлеца акварелью нарисовать,-- невольно подумал Ельшин.-- Этакая, можно сказать, преступная рожа..."   Вместо Тишаева, с которым Матвей Матвеич должен был вести сегодня довольно длинную беседу, он вспомнил о жене Буканова и велел вызвать последняго. Молодой белокурый человек нагнулся еще ниже над своим письменным столом и хихикнул, зажимая рот ладонью. Уж если прокурор вызовет Буканова, то начнется представление. Купец Буканов в остроге был на особенном положении, и даже сам Матвей Матвеич позволял ему многое, чего не допускал для других. Улыбались и стражники, и тюремные надзиратели, и Гаврила Гаврилыч   -- Ну, что он у вас, как себя ведет?-- спрашивал Ельшин смотрителя.   -- Да ничего, слава Богу... Все правду ищет, а все арестанты его очень любят. Опять и так сказать, особенный человек, и в голове у него зайцы прыгают.   Матвей Матвеич шагал по приемной, заложив руки за спину. В пыльное окно падал яркий свет летняго солнца, разсыпаясь колебавшимися жирными пятнами по полу. Где-то жужжала муха. В такую погоду вся острожная обстановка казалась особенно неприветливой, а заделанныя железными решетками окна походили на бельма.   -- Буканов идет!..-- пронесся шопот с лестницы.-- Буканов...   Послышалось тяжелое дыханье, удушливый кашель, и в коридор приемной с трудом вошел высокий, грузный старик в сером длиннополом пальто, подпоясанном пестрым гарусным шарфом. От натуги его широкое русское лицо с окладистой седой бородой совсем посинело. Близорукие серые глаза на выкате отыскали в углу небольшой образок. Помолившись, старик поклонился смотрителю и писарю.   -- По какой такой причине растревожили старика?-- спросил он.   Смотритель только показал головой на шагавшаго в приемной Матвея Матвеича. Белокурый рецидивист еще раз прыснул, захватив рот всей горстью. Гаврила Гаврилыч погрозил ему за неуместную смешливость кулаком.