Медсанбат-0013

Тут он припомнил спор между ведущим и корпусным, невольным свидетелем которого он был.

«Да, конечно. Он предчувствовал. Он не соглашался. Но я-то хочу людей спасти». Сафронов подумал, что все они — и он, и ведущий, и остальные товарищи — здесь затем и находятся, затем и рискуют наравне с солдатами, что хотят им помочь. А война сильнее их. Они не поспевают за нею.

«И все равно. Все равно, — твердил он. — Я должен прикрыть их собою, сделать все, что в моих силах и даже выше их».

Взрывной волной его швырнуло на землю, и он лежал, прикрыв голову руками до тех пор, пока не почувствовал в себе силы подняться. По сбитым ступеням он скатился в землянку, и вслед за ним скатился Трофимов.

— Лейтенанта Кубышкина… — произнес сержант.

Слов не было слышно, но по губам Сафронов догадался, что означали эти печальные слова, слетевшие с языка санитара.

46

И еще была ночь. И еще был день. И еще ночь, Ожесточенные бои за плацдарм не затихали. Они длились от рассвета до заката, замирая на ночь, чтобы с восходом солнца разгореться с новой силой. Иногда Сафронову казалось, что он находится в пустой, перевернутой вверх дном лодке, а по ней беспрестанно дубасят огромными кувалдами. И эти удары проходили через него, пронизывая тело с ног до головы, как необычные изнуряющие токи. Ночью, когда обстрел, грохот и гудение ослабевали, все равно он ощущал их всем своим существом и до утра так и не успевал прийти в себя.

Задачи у боевых частей и у медсанбата были разными, но находились они в одинаковых условиях. Только полки и бригады активно действовали днём, а с наступлением темноты замирали, собирались с силами, готовились к новому бою. А медсанбат действовал круглосуточно, и особенно усиленно — ночью. С наступлением сумерек по траншеям и ходам сообщения к его землянкам и блиндажам стекались и как бы впадали в них, как ручейки в озеро, раненые из всех частей. По ночам они особенно усиленно пополняли главный резервуар — землянки и блиндаж приемно-сортировочного взвода. Маленькое хозяйство Сафронова переполнялось до краев, до сверх меры, гораздо выше ординара. Но к утру каким-то чудом оно справлялось с этим невиданным наводнением ожидающих помощи людей, переправляло их к хирургам, в перевязочную, на берег реки и готово было принять новый поток. И днём хватало работы, потому что количество тяжелых, требующих обязательной операции, не уменьшалось, а увеличивалось. Их за день не успевали прооперировать, а с темнотою поступали новые, нуждающиеся в срочном вмешательстве хирургов.

Медики не ходили в атаку, не участвовали в открытом бою, но они находились тут же, даже не рядом, а среди боевых частей, на том же клочке земли, подвергались той же опасности, что и боевые солдаты и офицеры. Снаряды, мины, бомбы и пули были слепы и не разбирали, кого убивать и кого ранить. Они косили напропалую. Сафронову показалось, что днём именно на их участке усилились обстрел и бомбёжка.

— Так, товарищ гвардию... — закричал Галкин, выглянув из блиндажа, — «Рама» висит. Как раз над нами. Оно — поглядите... Халаты-то видать.

Сафронов хотел было приказать, чтобы снимали халаты, когда выходят наружу, но тут же остановил себя? «Нереально. Просто днём надо пореже высовываться. И он отдал такое приказание подчиненным, но не себе.

Ряды санбата таяли. Чуть ли не каждый раз, возвращаясь из хирургии, санитары приносили грустные вести: «Аптекаршу поранило», «Капитана Дорду осколком подкосило. Покурить вышел...», «Пончика-то, сестричку, насовсем. Убило и засыпало сердечную. Схоронило, значит».

Чувства Сафронова настолько притупились, столько вокруг было смертей и крови, что он не реагировал на сообщения санитаров. Одна мысль владела им: «Разгрузиться бы до утра. Не допустить бы смерти от шока». Он не спал и почти не ел все это время — так старался не потерять минуты, ничего не упустить. Но ему все казалось, что он медлит и все еще недостаточно разворотлив. Теперь, когда не стало Кубышкина, на плечи Сафронова навалились и его обязанности — контроль за поступлением, за питанием, за работой санитаров.

Как он ни крепился, усталость давала о себе знать. Порою он чувствовал себя как бы раздвоенным — голова и тело действовали отдельно. Тело тяжелело, плохо слушалось его, а голова работала ясно. А иной раз голова наливалась свинцом, ничего не соображала, а тело двигалось выполняло то, к чему привыкло.

Над ними шипели и хлопали ракеты. Сафронов изредка поднимал голову, словно удивлялся тому, что немцам еще не надоело освещать им работу. На этот раз он заметил, что небо какое-то черное. И даже фосфорическая вспышка не растворила эту темноту. Он не придал этому значения, спустился в землянку, спросил у Стомы:

— Сколько же мы пропустили?

— Больше трехсот.

— Сколько? Сколько? Сестра повторила.

— А вы не перепутали?

— Проверьте.

Она произнесла это таким необычным тусклым голосом, что Сафронов обратил на нее внимание. Посмотрел и удивился перемене, произошедшей в сестре: глаза большие, все черты заострились, а подбородок выступил вперёд.