Медсестра

Проколбасился доктор тогда в отделении около суток, не в состоянии ни посидеть минутку на месте, ни спать, ни есть — вообще ничего. Из отделения доктор Кукоба вышел уже известным на весь город доктором Дураком.

Собирал этот доктор всю жизнь фотографии наколок. Работала у него жена патанатомом в центральном морге на Оранжерейной, так вот там Кукоба и пасся два десятилетия. Рассказал эту историю я Игорю Филипповичу и Коле и третий стакан одеколона мы выпили не чокаясь.

— Никуда не сворачивай, — сказал Филиппыч на прощание, засовывая мне в карман поллитровую граненую бутылку индийского одеколона. Потом я шел пешком к Фастову. Уже почти рассвело когда меня обогнал мой поезд, а за ним еще один, а после составов семь прошли один за другим а я, пережидая их, сидел на железном ящике с путевым инструментом и курил и вспоминал другой Новый Год, пятнадцатилетней давности, который был как будто вчера.

НОВЫЙ ГОД

Любой праздник в больнице выглядит странно и неуместно. Страннее и неуместнее всего выглядит Новый год — самый большой и светлый праздник, к которому начинают готовиться за месяц до его начала. Начинается все с легкой драчки недели за две до праздника. Все ходят, стараясь не смотреть друг на друга — ожидают, когда Старшая вывесит списки смен до 31 декабря включительно. Вот листок висит, и на какое-то время он становится центром жизни отделения. Всегда есть недовольные — те, кого поставили дежурить и довольные — те, кого пронесло в этот раз. Среди недовольных есть недовольные справедливо — они дежурили в прошлый Новый год, и есть просто интриганы. Эти сейчас побегут к Старшей вымаливать и упрашивать. Угрожать даже. Довольные же чувствуют зыбкость своего положения — понимают, что окончательно их пронесет только тогда, когда они накануне праздника переступят больничный порог и направят стопы в сторону дома. До тех же пор они будут стараться не смотреть на невезучую смену и даже избегать их. А в невезучей смене может кто-то заболеть или сжалится Старшая да и сделает рокировку. Я, увидев свою фамилию в списке, даже обрадовался. Что-то было в этой радости от лихорадочного предвкушения человека, стоящего в проеме алюминиевой двери над облаками. Все решено, отступить невозможно, и даже если струсишь в последний миг, подтолкнут — помогут. Стараясь не вступить в кипящие брызги, лихорадочно вылетающие из котла всеобщего обсуждения у Листа расписания смен, я натянул куртку и вышел из отделения на мороз. Закуривая, я представил себе большое количество водки, оливье, елку и все, что сопутствует домашнему Новому году. Можно было уйти к сестре или к друзьям, сути это не меняло. Будучи тогда еще довольно маленьким, я сам себе праздник делать не умел. Видел, что другие делают что-то неверно, воротило меня от этого, но что именно неверно, не понимал. Больница же обещала мне ночь с нескучными людьми, которые к тому же праздник себе делать отлично умели.

Две недели прошли довольно быстро, ведь если работать не каждый день, а сутки через трое, то это всего-навсего четыре дежурства. Смена началась с очень жесткой пятиминутки. Руководство отделения долго и взволнованно говорило о недопустимости на рабочем месте халатности и разгильдяйства. О прецедентах и мерах с занесением. Не говоря уж об алкоголе и девочках. Гитарах и медицинской этике. Вплоть до увольнения. Помолчали, обвели взглядом. Разошлись исполнять. Больница затихла довольно быстро. В четыре часа дня огромное здание стало ощущаться заброшенным, словно глубокой ночью. Вся обслуга, шатающаяся обычно по больнице сутками напролет, испарилась. Бухгалтерия, лифтовые мастера, секретари, рабочие, делавшие на четвертом этаже ремонт, врачи и сестры из нескоропомощных отделений, типа ЦСО или ОПК, все они сбежали, прихватив с собой орды родственников с кульками, набитыми лимонами, соками и перетертым яблочным пюре. Остались только люди, у которых не получилось съехать, и я.