– Нет, сказано, – отрезал Маккаслин. – Садись ужинать. Сейчас отправ…
– Постой, Кас, – сказал генерал Компсон, кладя руку на плечо мальчику. Тот не заметил, как он подошел.
– Что с тобой, сынок? – спросил генерал Компсон.
– Я должен остаться, – сказал он. – Должен.
– Ладно, – сказал генерал Компсон. – Оставайся. Если из-за лишней проведенной тут недели книжонка, состряпанная за деньги каким-то педагогом, тебя в девять потов вгонит, покуда осилишь, то нечего тебе и ходить в школу. А ты помолчи, Кас, – продолжал он, хотя Маккаслин и так молчал. – Увяз одной ногой на ферме, другой – в банке, а в коренном, в древнем деле ты перед ним младенец; вы, растакие Сарторисы и Эдмондсы, напридумывали ферм и банков, чтоб только заслониться от того, знание о чем дано этому мальчугану от рождения, – и страх, понятно, врожден, но не трусость, и он за десять миль по компасу пошел смотреть медведя, к которому никто из нас не мог подобраться на верный выстрел, и увидел, и обратно десять миль прошел в темноте; это-то, быть может, посущественнее ферм и банков… Так не скажешь, в чем причина?
Но у мальчика выговорилось по-прежнему только:
– Я должен остаться.
– Ладно, – сказал генерал Компсон. – Съестного вам тут хватит. А в воскресенье, значит, домой, как обещал Маккаслину? Не вечером – днем.
– Да, сэр, – ответил он.
– Вот так. Давайте-ка ужинать, – заключил генерал Компсон. – Шевелись, ребята. Ночью еще морозец ударит.
Отужинали. Фургон стоял готовый, оставалось только сесть. Бун довезет их до опушки, до фермерской конюшни, где ждет шарабан. Запрокинув перевязанную голову, с бутылкой в руке, Бун стоял у фургона, рисовался на фоне неба высоченным силуэтом в афганской чалме. Вот бутылка оторвалась от губ и полетела прочь, кувыркаясь и поблескивая в жидком свете звезд, порожняя. «Кто едет – садись, кто не едет – с дороги катись», – объявил Бун. Уселись. Бун влез на козлы рядом с генералом Компсоном, фургон двинулся в ночь, и сперва исчезли очертанья, а там и темный движущийся сгусток стал неразличим среди окружающей тьмы. Но долго еще слышал мальчик, как повозка деревянно и неспешно погромыхивала по рытвинам. А когда и громыханье замерло, не замер Бунов голос. Бун пел – коряво, зычно, без мотива.
Это в четверг. А в субботу утром Теннин Джим оседлал охотничью лошадь Маккаслина, что шесть лет провела безвыездно в лесу, и начинало вечереть, когда он на взмыленной лошади проехал под ворота к лавке, где Маккаслин был занят выдачей арендаторам и работникам продуктов на неделю. На сей раз, чтобы не тратить время в городе, не ждать, пока заложат шарабан майора де Спейна, они сели в маккаслиновский и – в Джефферсон за майором (правил Маккаслин, Теннин Джим спал на заднем сиденье); майор де Спейн только обул сапоги, надел куртку, и той же ночью они проделали в потемках весь тридцатимильный путь до лагеря, чем свет в воскресенье пересели на лагерных кобылу и мула и на восходе солнца выехали из чащобы на взгорье, где похоронили Льва; свежела земля невысокого холмика и хранила еще следы Буновой лопаты, а за могилой укреплен меж четырех стволов помост из свежесрубленного молодняка, и что-то обернутое одеялом на помосте, а ближе к холмику – Бун и мальчик на корточках, и тут Бун – повязка снята, сорвана, длинные струпья от когтей Старого Бона, как черная засохшая смола на солнце, – вскочил и навел на них свой старый дробовик, из которого всю жизнь только и знал что мазать, но Маккаслин уже спешился: рывком высвободил ноги из стремян, на ходу, опершись о седло, спрыгнул с мула и пошел к Буну.
– Не подходи, – сказал Бун. – Проклят буду, не пущу к нему. Не подходи, Маккаслин.
А Маккаслин подходил – быстро, но не горячась.
– Кас! – позвал майор де Спейн, и затем: – Бун! Слышишь, Бун!
Он тоже спешился. Вскочил и мальчик на ноги, а Маккаслин все шел, не горячась и неуклонно, дошел до холмика, твердо протянул руку – движеньем быстрым, но не поспешным, схватил дробовик поперек ствола, и они с Буном застыли друг против друга над могилой Льва, и Бун, почти на целую голову возвышаясь над Маккаслином своим усталым, неукротимым, изумленно-яростным лицом, перечеркнутым медвежьими когтями, задышал трудно, всей грудью, точно в лесу, во всей дремучей глухомани не стало воздуха на четверых, на двоих, на одного даже Буна.
– Пусти ружье, Бун, – сказал Маккаслин.
– Ах ты, недомерок… – выговорил Бун. – Я ж у тебя вырву его. Вырву и галстучком на шейке завяжу.
– Верю, – сказал Маккаслин. – Пусти ружье, Бун.
– Такое его желание было. Он сказал нам. Сказал в точности, как все сделать. Не дам трогать. Как он велел, так и похоронили, и с тех пор вот сижу, стерегу от рысей и прочей мрази, и не дам…
Пальцы его разжались, и Маккаслин, наклонив дробовик, разрядил его так быстро, что не успел еще, кажется, первый патрон долететь до земли, а из патронника выщелкнулся уже пятый, последний, – и отбросил ружье прочь, глядя все это время Буну в глаза.
– Ты убил его, Бун? – спросил он.