Медвежатник фарта не упустит

— Представляете, они пытались навесить мне связь с контрреволюционной организацией белогвардейцев, — возмущаясь, с надрывом говорил Николай Филиппович. — Этот следователь заявлял, что обладает списком белых, в котором я якобы числюсь техником в отряде связи и именно мне вменено в обязанность производить запасы проводов и прочих материалов и приборов для обеспечения связи между белогвардейскими отрядами. Представляете? И это все потому, что при обыске у меня нашли несколько телефонных аппаратов, находящихся в починке! Я, конечно, все отрицал, и после допроса меня кинули обратно в арестантскую, в этот страшный подвал.

Терещенко вдруг остро посмотрел на Савелия Николаевича, нетерпеливо слушавшего «бывшего узника чрезвычайки» и ожидавшего, когда же наконец он станет говорить важное и нужное ему, Родионову, и неожиданно добавил:

— Это все равно что сейчас ко мне придут белые и, обнаружив у меня провода и телефонные аппараты, предъявят мне обвинение, что я готовлю оборудование для обеспечения связи между красногвардейскими отрядами! Такое ведь тоже не исключено, правда?

Родионов пожал плечами:

— Сейчас невозможно понять, что происходит. Так что все может быть.

— Конечно, не исключено! «Стукнет» кто-нибудь каппелевским контрразведчикам, что я чиню телефоны, и нагрянут те с обыском. И обратно меня в подвал! Тот же самый… Хе-хе-хе! — Но весело, похоже, ему не было.

Николай Филиппович, у коего, несомненно, была после всех его переживаний в Набоковском подвале нарушена нервная система, с опаской посмотрел на Савелия Николаевича.

— У меня нет привычки «стучать» на кого-либо, — сухо произнес Родионов. — Так что по этому поводу вы можете не беспокоиться.

— Это хорошо, — стал понемногу успокаиваться Терещенко. — Так, значит, вы говорите, та красивая женщина, Родионова, была ваша жена?

— И была, и, надеюсь, есть моя жена, — заметил Савелий Николаевич.

— Она жива, — твердо произнес бывший узник чрезвычайки. — Плоха была, это да, но жива! Когда все кончилось и кучеренок открыл нам двери, наше арестантское сообщество, если, конечно, можно так сказать, мгновенно распалось. Все сделались каждый сам за себя и ринулись, толкая друг друга, в открытые двери подвала, на свободу! Никто ни на кого не смотрел; все глядели вперед, в крайнем случае под ноги, чтобы не упасть на ступени. Ведь они вели к свободе! И вы представляете, когда мы вышли из этого подвала, город был пустой. Совершенно пустой! Признаюсь честно, это было жутковато!

— А Лизавета? Ну, Родионова? Куда она пошла? — взволнованно спросил Савелий Николаевич.

— Я же говорю, мы распались и мало обращали внимания друг на друга. Мы упивались свободой.

— Погодите, погодите, — оборвал бывшего узника чрезвычайки Родионов. — Сосредоточьтесь. Постарайтесь, пожалуйста, вспомнить, куда пошла моя жена? С кем?

— Да, сейчас вспоминаю… С той женщиной и пошла, — ответил, как само собой разумеющееся, Терещенко.

— С какой той? — едва не вскричал в своем нетерпении Родионов.

— С той, что ответила за вашу жену при поверке, — начал пояснять узник. — Ваша жена не могла говорить после этого «пробного расстрела», и та женщина ответила за нее. Мол, Родионова здесь…

— И куда они пошли?

— Туда, — неопределенно махнул рукой Терещенко. — Послушайте, как вы думаете, может, мне не надо покуда починять эти телефонные аппараты? Переждать, когда установится какая-нибудь власть? Навсегда, а? Что скажете?

Последние слова бывший узник чрезвычайки произнес уже в спину Родионову. Савелий Николаевич ушел, разочарованный и одновременно счастливый.

Жива.

Главное, что Елизавета была живой!

До самого вечера он ходил кругами вокруг этого Набоковского дома, сам не зная зачем, доколе, верно, не примелькался чехословацкому патрулю.

И чего это хорошо одетый человек мечется с улицы Гоголевской на Грузинскую и обратно? Он что-то потерял или кого-то ждет?

Когда патруль направился явно в его сторону, Савелий, от греха, двинулся в противоположную сторону.

— Стой! — крикнули патрульные и клацкнули затворами винтовок.

Савелий припустил что есть мочи, перемахнул какой-то забор и, пометавшись возле большого красивого здания, залез по лестнице на его чердак под куполообразной стеклянной крышей. Увидев в неясном вечернем свете короба с опилками, он зарылся в один из них и прислушался. Было тихо. Кажется, он задремал, но потом вдруг очнулся от предчувствия, что на чердаке есть кто-то еще. Он прислушался, и через какое-то время его обостренный слух уловил мерное дыхание. Тихо, стараясь не производить даже шороха, Савелий встал со своей лежанки и пошел на чужое дыхание. Скоро он увидел спящего человека, наполовину зарывшегося в опилки. Он подошел ближе, присел, вглядываясь в лицо спящего.

Нет, он узнал его не сразу. Слишком изменился его старый знакомый. Плешь обратилась в совершенную лысину, нос ввалился…

Человек вдруг открыл глаза. Долго смотрел на него, явно не узнавая. И Савелий решил не дожидаться, покуда тот его признает, спросил: