Медвежье солнце

– Меня боишься? – такое удивление прозвучало в его голосе, что она усмехнулась мягко, неуверенно покачала головой.

– Тебя – нет, Хиль. Уходить отсюда. Здесь все просто и спокойно. И совсем нет боли. И не будет во мне вины, что я предала память мужа.

Как он мог не простить ее? Свенсен ночь не спал – уходящее полнолуние тревожило его, заставляло задерживать дыхание и глухо ворчать, но Хиль сдерживался от оборота и цепко следил за женщиной, которую уже не отпустит. А утром, когда Тарья проснулась, чуть ли не рычал от нетерпения – и одновременно трепетал от тревоги в ее взгляде, пока они завтракали. Не дав собраться, спеша, чтобы не надумала себе еще чего, вывел во двор обители – легко одетую, с непокрытой головой – и потянул к воротам. А если не откроются, не выпустят?

Во дворе им встретилась матушка-настоятельница. Окинула бермана насмешливым взглядом:

– Куда бежишь, ненормальный? Тебе еще неделю лежать, восстанавливаться.

– Я здоров! – рявкнул он. И тут же устыдился. Взял себя в руки, как полагается, поклонился статуе Синей Богини, поцеловал настоятельнице руки. Пообещал привезти и богатый выкуп за свою невесту, и дары божественной покровительнице монастыря.

– Говорила же, бешеный, – тепло сказала матушка и обняла и его, и уходящую из общего дома сестру. – Слушай, мужчина: лучший дар Богине – твоя любовь. Самый драгоценный. Иди. Благословляю вас.

Ворота открылись. И в промерзшей машине Хиль надел на руку невесте обручальную пару, накинул на плечи шубу, поцеловал. Сел за руль и погнал до ближайшего храма так быстро, как только мог: вдруг передумает? Но Тарья куталась в шубу, молчала и смотрела на проносящийся мимо мир удивленными золотыми глазами, словно вспоминая все, что находилось за пределами монастыря.

Чтобы разбить тревожную, неуверенную тишину, Хиль начал говорить. Рассказывал ей о доме. Уверял, что ей там будет хорошо. Обещал, что сделает все, чего она захочет. Вспоминал, как жил все это время. Как искал ее, Тарью. И, когда слова уже кончились и в салоне опять установилась неловкая тишина, женщина, видимо, сжалилась над ним и тоже заговорила. Про жизнь в обители. Про то, как монастырь принес в ее душу покой, избавил от боли, притушил тоску по ушедшему мужу. И про то, что ему, Хилю, не надо бояться – больше она от своих слов не откажется.

Берман все же остановил машину у первого попавшегося придорожного храма и там попросил удивленного священника провести обряд венчания. Успокоился Свенсен только тогда, когда были произнесены последние слова обряда и на запястье жены защелкнулся браслет венчальной пары. Поцеловал ее, прижал к себе – и снова погнал к Ренсинфорсу, в свой дом, который наконец-то не будет пустым.

Столица была далеко, а они все неслись по шоссе, останавливаясь ненадолго, чтобы пообедать и отдохнуть. Вот и ранний вечер начал вступать в свои права – на небе светила полная луна, восходя на последнюю ночь полнолуния, вокруг лежал заснеженный, окутанный голубоватым сиянием густой лес, и только где-то вдали горели огни поселения. Там можно будет снять номер или домик, дать Тарье отдохнуть.

Она дремала, и Хиль, растревоженный полной луной, вдыхал женский аромат и чувствовал, как зверь вновь входит в силу, и телу становилось жарко, и хотелось рычать, скинуть одежду, пробежаться по морозной земле. Большой салон его машины казался тесным, и запахи металла и масла резко били в ноздри. Тарья, словно почувствовав что-то – или полная луна подействовала и на нее? – приоткрыла сонные глаза, заворчала, как большая, сильная, здоровая медведица, потянулась – во рту блеснули клыки, и запах ее стал сильнее. Свенсен сжал руль и прибавил еще скорости.

Супруга напряженно поглядывала на него. Затем посмотрела в окно и задумчиво сказала:

– Хороший лес, Хиль. Остановишь?

Он свернул на ближайшую проселочную дорогу так резко, что их занесло, и ехал, пока машина не стала проваливаться в снег. Остановился – Тарья легко вышла из машины. И он тоже открыл дверь и вышел за ней. Прислонился к крылу автомобиля, наблюдая, как принюхивается она к лесу, с наслаждением касается коры холодных сосен, совсем по-звериному, мягко кружит по поляне, и глаза ее светлеют, становясь из золотых желтыми. А потом скидывает шубу, сапоги, платье, остается в одном белье – но снимает и его и опускается на снег уже большой бурой медведицей. И под лапами ее скрипит сыпучий снег, и она тыкается в него носом и чихает, валится на бок, с наслаждением катаясь по хрустящему белоснежному покрову с горловым ревом, а затем вскакивает, оглядывается на мужа и уносится в лес.

Свенсен медленно разделся. Холода он уже не чувствовал – так жарко было телу от яркой голубоватой луны и от запаха зрелой самки. И пальцы его подрагивали от нетерпения, но он давал ей время уйти подальше. Так правильно. Все равно догонит.