Медвежья злоба

Деревенских в клубе собирается, что «сельдей в бочке». Мы, мальчишки, прибегаем первыми, для нас билеты по пять копеек, можно сказать, бесплатно. Клуб – одна большая комната-зала. Экран на стене. Мы сидим в первом ряду или на полу, ждём, когда начнётся фильм. Взрослые заполняют зал. Мужики, те, что в годах, рассаживаются на последние ряды. Многие курят, в зале хоть топор вешай. Аж глаза щиплет. Но никто никого не осуждает. Выключается свет, и все смотрят кино. Когда сеанс заканчивается, на улице темень хоть глаз выколи.

– Ни бельмеса не видно, – говорит бабушка Марфа, и мы по улице идём на ощупь. – Главное, на борону не напорись, – предупреждает она. – Я днём видела, где-то у дороги лежала.

После её слов я с особой осторожностью смотрю на дорогу, но всё равно ничего не видно. Ох, и тёмные ночи в Липовке! Хоть бы фонарь повесили. Наконец доходим до дома. Есть хочется страсть как. Живот сводит. Ужин готов. На столе стоит огромная миска со щами. Она одна на всех. Это не в городе, там каждому по отдельной тарелочке. А здесь передо мной лежит ложка и большой кусок чёрного ржаного хлеба. Хлеб здесь пекут сами. Белый пшеничный – большая редкость, его пекут по праздникам и то не все. Хватаю ложку. Щами пахнет на всю избу. Я глотаю слюну, но до щей не дотрагиваюсь. В семье деда такой порядок. Все ждут деда, а он, как нарочно, тянет время. Может, это не так, и мне только кажется с голоду. Дед ходит по дому, что-то ищет, после долго умывается.

– Садись есть, щи простынут, – торопит баба Люба, – ребятам кушать пора и спать!

Дед смотрит на жену, и она замолкает. Я как-то спросил бабу Любу, почему у неё на лице шрамы. Она грустно улыбнулась и сказала:

– Меня, милок, дед Платон в неделю раз колотит.

– За что?

– А чтобы я ушки свои «топориком» держала.

Я тогда так ничего и не понял.

Ожидая ужина, незаметно отщипываю небольшие кусочки хлеба и бросаю себе в рот. Наконец дед Платон усаживается во главе стола и тянет руку к миске. Черпает суп ложкой. Несёт её над куском хлеба и пробует содержимое. Мы начинаем есть. Щи едим, но мясо, мелкие кусочки которого плавают по всей миске, не трогаем. А они так и норовят попасть ко мне в ложку. Я не удерживаюсь и первым ем мясо. Дед видит, как я жую кусок, с улыбкой облизывает ложку и бьёт мне ею по лбу, приговаривая:

– Опять вперёд батьки в пекло лезешь!

Мне больно и обидно, но я молчу. Понимаю – порядок есть порядок, и не мне его нарушать. Дед взял кусок мяса. Теперь можно и нам.

Напоследок пью парное молоко. Целую кружку. Оно отдаёт на вкус горькой степной полынью. Всё равно приятно. Иду спать. Взрослые остаются сидеть за столом. А мне с рассветом на рыбалку. Ребята приходили, звали…

– Вставай, рассвело! – толкает меня бабушка.

Я встаю и выхожу на улицу. Утренняя прохлада слегка обжигает тело. Иду за дом, к огороду. Специальных туалетов в Липовке никогда не строили. Всё, что по «нужде», это за домом. Тут же куры всё склевывают, из-под тебя вырывают…

Умылся. Глаза раскрылись окончательно. Завтракаю кислым молоком и хлебом. Бабушка жарит яичницу. Не успеваю доесть, а ребята уже свистят за окном. Вскакиваю, хватаю с вечера приготовленные удочки – и к друзьям. Я городской, и поэтому мои удочки сделаны из бамбука. У пацанов – хлысты из ивы. Всё, как у отца в детстве. Только суровая нитка заменена на леску и крючки из магазина. Поплавок – та же пробка от бутылки. Товарищи шлёпают по дороге босыми ногами. Я в сандалиях – и здесь городской.

Пройдя по деревне, спускаемся оврагом к Сюверне. Солнце встало, деревенские гонят на пастбище овец и коров. Пасут скот по очереди, домами. Дед говорил, что завтра мы с ним погоним. Пасти два дня. День за коров и день за овец. Пойдём вдвоём, вряд ли он возьмёт кого-то из дочерей.

Дошли с ребятами до реки, и я, как был в сандалиях, лезу в воду. Зачем их снимать, чтобы потом снова обувать? Нелогично. Холодная вода обжигает ноги. Река в этом месте мелкая. К обеду деревенские пастухи пригонят скот. В жару животные отдыхают у воды, а мы тут рыбачим. Пескари на перекатах клюют один за другим. А в омутах, за стойбищем, много другой рыбы: окуни, голавли, плотва.

Отец рассказывал, что река в войну всю деревню рыбой кормила. Бабы с бреднем пройдут по реке, от деревни до Крюкова родника, – воз рыбы. Потом на всех рыбаков делят. И сейчас рыбы хватает, хотя и поубавилось. По берегам бьют родники. Чистая вода струится ручейками в Сюверню, от этого река прозрачная, камни на дне видно. За рекой растут сосны. Высокие-высокие. Их всего несколько штук. Когда-то, до революции 1917 года, там в усадьбе жил местный помещик. После революции всё разрушили, только сосны и остались. А был и сад фруктовый. И какой!