Медвежий угол

– Что ты нашел в скрипке? – парировал Беньи.

– Чтобы играть, надо отключить мозг. Музыка – это отдых от самого себя, – ответил басист.

Слишком быстро, слишком очевидно, слишком искренне, так что Беньи не нашел как съязвить. Поэтому тоже сказал, что думал:

– Звуки.

– Звуки?

– В них все дело. Когда входишь в ледовый дворец. Все эти звуки, которые сразу узнаешь, если играешь. И… чувство, когда идешь из раздевалки на площадку, последний сантиметр, где пол превращается в лед. Первый шаг, когда толкаешься… как на крыльях.

Оба долго молчали. Не смея пошевелиться, словно лежали на стеклянной крыше.

– Если я научу тебя танцевать, научишь меня кататься? – улыбаясь, спросил наконец басист.

– Ты не умеешь кататься на коньках? Ты чё, серьезно? – крикнул Беньи так, словно басист признался, что не умеет намазать себе бутерброд.

– Я никогда не видел в этом смысла. Мне всегда представлялось, что с помощью льда природа намекает людям, чтобы держались подальше от воды.

Беньи засмеялся:

– Так чего ты вдруг захотел научиться?

– Потому что ты так это любишь. Я бы хотел понять… то, что ты любишь.

Басист коснулся его руки, Беньи не отдернул ее, но встал, и чары разрушились.

– Мне надо идти, – сказал он.

– Нет, – попросил басист.

Но Беньи все равно ушел. Ушел, ничего не говоря. Падал снег, падали слезы, темнота забрала его, и он сдался без борьбы.

Бывает, окно разобьется на такое количество мелких осколков, что не верится, будто это было одно-единственное стекло. Так маленький ребенок, опрокинув пакет молока, заливает всю кухню, словно жидкость, покинув упаковку, способна расширяться до бесконечности.

Камень кидали с близкого расстояния, подойдя к дому почти вплотную, и со всей силы, чтобы он влетел как можно дальше. Ударившись о платяной шкаф, камень упал в Маину постель. Стекло дождем хлынуло на пол, медленно и легко, как крылья бабочки, словно это не стекло, а ледяные кристаллы или алмазные осколки.

Эти звуки перекрыли гитару и ударные. Петер и Мая бросились в дом, в комнате Маи гулял морозный воздух, посередине, открыв рот, стоял Лео и смотрел на камень. На нем красными буквами было написано «ШЛЮХА».

Первой реальную опасность осознала Мая, Петер лишь спустя несколько секунд понял, чья жизнь сейчас действительно под угрозой, друг за другом они кинулись к входной двери, но слишком поздно. Дверь была уже открыта, а «вольво» заведен.

Их было четверо, двое на велосипедах, и шансов у этих последних не оставалось. На тротуарах снег еще лежал по щиколотку, так что ехать они могли только по расчищенной середине дороги. Мира так вжала педаль газа, что широкая машина вывалилась на дорогу, завывая и раскачиваясь из стороны в сторону. До них было уже двадцать метров, а она и не думала переносить ногу на тормоз. Они всего лишь дети, сколько им, тринадцать-четырнадцать лет? – но взгляд Миры был пуст. Один из мальчишек обернулся и, ослепленный светом фар, в ужасе спрыгнул с велосипеда и впечатался головой в забор. Второй успел сделать то же самое, прежде чем бампер со всей силы ударил его заднее колесо и велосипед отбросило в сторону.

Мира остановилась, открыла дверь и вышла. Штаны у парня были порваны, подбородок в крови. Мира достала из багажника одну из Петеровых клюшек для гольфа. Взяла обеими руками и двинулась к мальчишке, распростертому на земле. Он плакал, кричал, но Мире было все равно, она ничего не чувствовала.

Мая выбежала из дома в одних носках, помчалась по улице, отец окликнул ее, но дочь не обернулась. Она слышала удар, видела парящее в воздухе невесомое тело, в режущем свете красных стоп-сигналов – контуры мамы, выходящей из машины. Мира открыла багажник, достала клюшку для гольфа; в мокрых насквозь носках, скользя и оступаясь, Мая бежала по льду. Ноги сбиты в кровь, изо рта вырываются уже даже не крики, а хрипы.

Мира еще никогда ни в чьих глазах не видела такого ужаса. Маленькие руки схватили клюшку сзади, Мира повалилась на землю. Когда она подняла голову, Мая уже крепко держала ее и кричала, но Мира поначалу не могла разобрать слов. Она сроду не видела такого страха.

Мальчишки встали и, хромая, поплелись восвояси. Остались только мать и дочь, обе рыдали, мать так и сжимала клюшку, а дочь успокаивала маму, убаюкивала в своих объятьях:

– Все хорошо, мамочка, все хорошо.

В соседних домах было все так же темно, хотя, разумеется, проснулись все. Мире хотелось вскочить, заорать, швырнуть камни в ИХ проклятые окна, но дочь крепко держала ее, и они так и сидели посреди дороги, дрожа, чувствуя кожей дыхание друг друга. Мая прошептала:

– Знаешь, когда я была маленькая, другие родители в детском саду называли тебя «волчицей», потому что тебя все боялись. И все мои друзья мечтали иметь такую маму, как ты.

Мира всхлипнула дочери в ухо:

– Это несправедливо, ты достойна большего, чем эта сраная жизнь, любимая, это несправедливо…

Мая взяла в ладони мамино лицо и ласково поцеловала в лоб.

– Я знаю, что за меня ты готова убить. Знаю, что ты готова за меня умереть. Но мы справимся, мама. Потому что я твоя дочь. Во мне тоже течет волчья кровь.