Мефистофель. История одной карьеры

Но так как сама Лотта Линденталь поддержала Хендрика в этом щекотливом деле, в конце концов удалось добиться от толстяка невозможного: Ульрихса выпустили на свободу и даже предложили ему небольшие роли в Государственном театре. Ульрихс сказал:

– Не знаю, могу ли я на это пойти. Мне противно получать милость из рук убийц и изображать раскаявшегося грешника. Мне вообще все противно.

Неужели еще читать старому другу доклад о революционной тактике? Хендрик восклицал:

– Ну, Отто! Ты рехнулся… Как сегодня обойтись без хитрости и притворства? Бери пример с меня!

– Знаю, – сказал Ульрихс добродушно. – Ты хитрее «А мне это трудно…

Хендрик выразительно отрезал:

– Придется себя заставить. Я тоже себя заставляю. – И он поведал другу о том, какие усилия ему приходится делать над собой, чтобы выть с волками по-волчьи. Приходится, к сожалению. – Приходится пробираться в логово льва, – объяснял он. – Если мы останемся вовне, мы сможем только ругаться и ничего не достигнем. А я – в самой середке. И кое-чего добиваюсь.

Это был намек на то, что Хендрик добился освобождения Ульрихса.

– Теперь, когда тебя приняли в Государственный театр, ты сможешь восстановить старые связи и будешь работать совсем по-иному, не из какого-то сомнительного укрытия.

Этот аргумент убедил Ульрихса. Он кивнул.

– И вообще, – размышлял Хендрик, – чем ты думаешь жить, если у тебя не будет ангажемента? Не собираешься же ты вновь открыть «Буревестник»? – спрашивал он презрительно. – Или хочешь подохнуть с голоду?

Они сидели в квартире Хефгена у площади Рейхсканцлера. Хендрик снял своему другу, всего лишь несколько дней назад вышедшему на свободу, комнатку по соседству.

– У меня тебе жить не стоит, – говорил он. – Это бы повредило нам обоим.

Ульрихс со всем соглашался.

– Делай, как лучше.

Взгляд у него был грустный и рассеянный, лицо похудело. Он часто жаловался на боли.

– Это почки. Мне здорово досталось.

Хендрик с несколько сладострастным любопытством пытался узнать подробности, но Отто отмахивался и молчал. Он неохотно говорил о своем пребывании в концентрационном лагере. Упомянув какую-нибудь подробность, он тотчас как бы стыдился и раскаивался. Когда он гулял с Хендриком по Груневальду, он показывал на дерево и говорил:

– Вот по такому дереву мне как-то пришлось влезать. Было довольно трудно. Я залез на самый верх, а они в меня бросали камнями. Один попал – вот шрам. Сверху мне надо было сто раз крикнуть: «Я дерьмо, я коммунистическая свинья». Когда мне разрешили слезть, внизу меня уже ждали с плетками.

Отто Ульрихс – из-за усталости, или апатии, или потому, что его убедили аргументы Хендрика – согласился работать в Государственном театре. Хефген очень обрадовался.

«Я спас человека, – думал он гордо. – Это доброе дело». Такими размышлениями он успокаивал свою совесть, еще не окончательно заглохшую, несмотря на непосильные испытания, каким он ее подвергал. Впрочем, дело было не в одной только совести, временами его мучившей, – дело было и в другом чувстве. То был страх. Вечно ли продолжится эта возня? А вдруг придет день великих перемен, великой мести? На этот случай недурно перестраховаться. А добрый поступок по отношению к Ульрихсу очень и очень ему зачтется. И Хендрик радовался.

Все обстояло блестяще, у Хендрика не было повода огорчаться. Только одно, к сожалению, заботило его. Он не знал, как избавиться от своей Джульетты.

По существу, ему вовсе не надо было от нее избавляться, и если бы можно жить, как хочется, он бы оставил ее при себе; ибо он ее еще любил. Может быть, он даже никогда так сильно не тосковал по ней, как теперь. Он понял, что ни одна женщина не сможет ее заменить. Но он уже не решался ее посещать. Слишком большой риск. Ему приходилось думать о том, что господин фон Мук и министр пропаганды следят за ним с помощью шпионов, это очень возможно, хотя директор от полноты души говорит с ним на саксонском диалекте, а министр с ним фотографировался. Если они выяснят, что он имеет сношения с негритянкой, да к тому же дает ей себя избивать, – он пропал. Черная! Это, во всяком случае, так же плохо, как еврейка. Это именно то, что теперь называют «расовым позором» и весьма осуждают. Немец должен делать детей со светловолосой женщиной, фюреру нужны солдаты. И ни в коем случае нельзя брать уроки танцев у какой-то принцессы Тебаб. Что за сомнительная причуда! Ни один уважающий себя истинный немец такого не делает. И Хендрику тоже не следует себе этого позволять.