Мегамир

К ним подошла молодая женщина, ее глаза вопросительно уставились на сердитое лицо Морозова. Он жестом указал на Енисеева. Она взяла Енисеева за руку, он поежился, к ним катили операционный стол на высоких колесиках.

Несколько пар рук помогли взобраться. Потом его везли, опускали, стены то двигались снизу вверх, то быстро скользили по горизонтали. Иногда он видел яркий свет, иногда чувствовал, как его тело пронизывают мощные силовые поля. Наконец сверху пошел вниз потолок, в гигантском параболическом зеркале колыхалось, как во ртутном шаре, его исполинское бледное лицо. Качнулись ущелья морщин, на выбритом поле подбородка он рассмотрел в лунках пни срубленных бритвой волос.

Он с облегчением закрыл глаза под маской наркоза. Только бы не видеть медленно подъезжающий широкий стол с набором хирургических инструментов, где ярче всего блестели острые ножи.

Он сделал глубокий выдох, и сознание покинуло его почти сразу.

Тошнота, головокружение и холод в желудке, словно съел пять порций мороженого, сидя на карусели.

Не открывая глаз, он медленно пустил пальцы по груди, животу. Вздутые бугры идут по всей груди, круто сворачивают к бокам, оттуда снова возвращаются на живот. Самый плотный рубец тянется от правого бока к левому, будто Евлампий Енисеев, доктор наук, совершил харакири, но отечественная наука спасла недоумка. Оглушенная анастезией нервная система приходила в себя с трудом, пугливыми толчками. Пальцы не сгибались. Суставы ныли, словно его только что сняли с дыбы.

Когда второй раз пришел в себя, над ним колыхалось бледное лицо с блестящими глазами. Блеск резанул по глазам, веки опустились сами.

– Евлеший Владимирович! – услышал он резкий голос. – Вы можете видеть! Не бойтесь, перестаньте жмуриться.

Розовый туман, проникающий через веки, сменился ярким светом. Енисеев с трудом свел глаза в фокус. Перед ним стояла огромная раскоряченная морковь, по ней ползали черные жуки. Когда в глазах перестало двоиться, он распознал человека в ярко-красном комбинезоне. Жуки превратились в геометрически правильные черные пятна. Человек походил на помесь мухомора и божьей коровки, только лицо его было бледное, с теми чертами, которые в старину называли интеллигентными. Глаза живо блестели. Комбинезон облегал плотно, голову скрывал капюшон, надвинутый так низко, что Енисеев не видел даже бровей незнакомца.

– Все в порядке, – заверил блестящеглазый. – Я местный врач, Михаил Андреевич Овсяненко, к вашим услугам. Ваш переход прошел вполне благополучно, не волнуйтесь. Вы готовы.

– Готов… – простонал Енисеев. Собственный голос показался ему карканьем простудившейся вороны. – Что вы понимаете под словом «готов»?

Овсяненко ухмыльнулся:

– Готов, это… готов к труду и обороне. К подвигам! Все выше и дальше.

– Я не готов к подвигам… Что у вас за странная такая психотерапия? Не у Малюты Скуратова проходили преддипломную практику?

Овсяненко успокаивающе положил ладонь ему на лоб:

– Ну-ну… Зачем вам старые внутренности? Их было так много. Вы даже не представляете, сколько. Одних только толстых кишок…

– Не надо подробностей, – слабо сказал Енисеев. – Не надо… Я почти готов, как вы говорите. В смысле готов к труду и обороне. Особенно к тому, чтобы встать и уйти.

– Вот видите, как хорошо, – заверил его Овсяненко, в его глазах мелькали странные огоньки. – Лекарства быстро выветриваются, вы в самом деле можете уже подниматься. Только сразу натяните нашу защитную шкуру. Это аналог местного хитина. Кутикула, как называют некоторые. Не совсем верно, так как куликула вроде бы жесткая, а это мягкое… Впрочем, вы, как специалист, подберете название поточнее.

Он с таким видом потряс перед Енисеевым вторым комбинезоном, словно тот должен был прямо со стола прыгнуть в него с ликующим воплем.

Енисеев опустил взгляд на грудь, поспешно поднял глаза. Скопище багровых рубцов, вздутые вены, выжженная кожа на животе, словно там бились лбами танковые армии с применением авиации.

– Рассосется, – пояснил Овсяненко с сочувствием. – Влезайте, влезайте! У меня шрамов больше, хотя вам в это сейчас трудно поверить. Ничего, жив.

Он помог слезть со стола, начал поспешно запихивать Енисеева в комбинезон. Ткань плотно обжимала тело, как противотромбофлебитные чулки. Енисеев с трудом высунул лицо через эластичную дыру, чувствуя себя выглядывающим из продырявленной камеры футбольного мяча.

Комбинезоны, похоже, делали для детсадовцев. Енисеев сейчас не отбился бы и от тли, и Овсяненко без помех расправил на нем комбинезон, натянул резиновые рукава с перчатками.

Потом перед ним поплыло, режущий глаза свет сменился блаженной тьмой. Когда очнулся, на губах был холод и горький привкус. Он сидел на грубо сколоченном стуле. Блестящие глаза Овсяненко смотрели из клубящегося тумана.

– Пройдет, – донесся из тумана успокаивающий голос. – Все такое прошли! Первым было куда хуже. Я знаю, первым из постоянных был я… Пришлось самому себе делать некоторые корректирующие операции.