Мейерхольд: Драма красного Карабаса

Их встреча не была слепой случайностью. Немирович-Данченко писал: «Мы давно искали друг друга, хотя, казалось, искать было нечего, мы давно были знакомы и часто встречались, но только не угадывали друг друга». Инициатором встречи был Немирович. Но именно Алексеев (Станиславский) убедил партнера начинать создание театра не с частной провинциальной антрепризы, а с основания акционерного общества. При этом он предложил использовать небольшую, но уже сыгранную труппу «Общества искусства и литературы» (его детище), пополнить ее недостающими актерами и открыть спектакли в самой Москве, а не в провинциальных городах.

Их знаменитая многочасовая беседа в «Славянском базаре», конечно, не исчерпала себя, не кончилась в одночасье. Она возникала как продолжение еще много лет. Но тогда, в начале 1898 года, надо было, кроме творчества, озаботиться самыми прозаическими проблемами: найти пайщиков среди состоятельных знакомцев, арендовать подходящее помещение для театра, отыскать костюмы и реквизит. Тогда же требовалось подыскать место для репетиций — тем более что уже был намечен репертуар для первого сезона. Театр в Каретном Ряду, где предстояло выступать осенью, был еще не готов — там всё пришлось переделывать заново: и сцену, и зрительный зал, и помещение для артистов. Но именно тут, в маленьком театре, должны были срочно быть подготовлены насущные кадры рабочих сцены, костюмеров, декораторов, бутафоров, гримеров. Все делалось на скорую руку и одновременно. В том числе и репетиции трех пьес, заранее включенных в репертуар: кроме «Царя Федора» это были «Ганнеле» Гауптмана и драма Писемского «Самоуправцы».

Коронная ставка была на пьесу Алексея Толстого «Царь Федор Иоаннович», только-только освобожденную от цензуры. Первая афиша начиналась с названия театра. Оно было придумано с ходу (хотя до этого Станиславский обдумывал другие варианты): Московский художественный общедоступный театр». На главные роли в этом театре и рассчитывал молодой Мейерхольд.

Признаться, изначальный репертуар немного удивляет — уж очень пестр и эклектичен. Кроме упомянутых трех пьес там были «Потонувший колокол» Гауптмана, «Антигона» Софокла, «Венецианский купец» Шекспира, «Чайка» Чехова, «Бесприданница» Островского. Позднее к ним присоединились «Трактирщица» Гольдони, «Поздняя любовь» Островского и, под занавес, «Гедда Габлер» Ибсена. Была еще пара незначительных и сразу провалившихся впоследствии пьес. Для того времени это был относительно щедрый репертуар, хотя актеры — особенно на вторых-третьих ролях — в будущем постоянно жаловались руководству на малую занятость…

Но к репертуару мы перейдем чуть позже. Сейчас несколько слов о Пушкине, живописном дачном месте по Троицкой (ныне Ярославской) железной дороге — немного дальше, чем Мытищи. Место это стало своего рода колыбелью «нового театра». (Замечу на всякий случай, что никакого отношения к великому поэту название места не имеет, а имеет, по мнению историков, к его дальнему родственнику — боярину XV века по имени Григорий Пушка.) Здесь Станиславский наметил первый сбор труппы и сколько-то месяцев репетиций. В Пушкине сняли дачный участок, на котором был объемистый сарай, а неподалеку от него несколько дачек. В дачках жили актеры и актрисы, в сарае наскоро оборудовали сцену и небольшой зрительный зал. Справа и слева были две уборных — «мужская» и «женская». В первый же день Станиславский, назначенный перед поездкой главным режиссером и директором будущего театра, накрыл стол, поздравил всех присутствующих и произнес небольшую речь. В частности, он сказал: «Мы приняли на себя дело, имеющее не простой частный, а общественный характер. Не забывайте, что мы стремимся осветить темную жизнь бедного класса, дать им счастливые эстетические минуты среди той тьмы, которая окутала их». При этом подчеркнул, что «общедоступность» театра не означает отказа от девиза «искусство для искусства».

Эта расхожая формула резанула слух молодого Мейерхольда. Для него служение искусству могло вдохновляться лишь одним идеалом — служением народу. Народ, понятное дело, подразумевался в самом что ни на есть высоком демократическом толковании. Позднее, когда вырабатывался корпоративный устав Художественного театра — а Мейерхольд принимал в этом активное участие, — он поставил условием: коллектив должен знать, что он играет, зачем он это играет и для кого он это играет. Последний вопрос был для него риторическим: уроки Ремизова давали себя знать.

В Пушкине актеры жили общиной. Все делали своими руками — и готовили, и стирали, и мели комнаты, и ставили самовар. Ссоры почти не случались. Одна из них — по сути, просто бабья склока — повергла Станиславского в такую грусть, что он не постеснялся публично заплакать. «Как же так можно? — всхлипывал он, сидя в сторонке на пеньке. — Из-за чепухи, ерунды какой-то, губить всё наше дело?!»