Механический апельсин

— Да, сынок, — ответил папапа, — пожалуйста, сынок.

— Я подумаю об этом, — ответил я. — Очень тщательно обдумаю.

— Оууууу, — рыдала мама.

— Да заткнись, — сказал я, — не то дам тебе более подходящий повод вопить и плакать. Вот дам по зуберам.

И, о братцы, когда я это сказал, я почувствовал себя малэнко лучше, будто свежий красный-красный кроффь потек в моем тьелле. Тут было о чем подумать. Мне стало лучше, когда должно бы стать хуже.

— Так не говорят с матерью, сынок, — сказал папа. — Как-никак, она произвела тебя на свет.

— Да, — ответил я. — Причем, на вэри грязный, вонючий свет.

Я зажмурил глазеры, будто от боли, и добавил:

— А теперь идите. Я подумаю насчет возвращения. Но многое должно перемениться.

— Да, сынок, — ответил ПЭ. — Все, что ты скажешь.

— Вам придется понять, — сказал я, — кто хозяин в доме.

— Оууууу, — продолжала рыдать мама.

— Прекрасно, сынок, — ответил папапа, — Все будет, как ты захочешь. Только поправляйся.

Когда они ушли, я лежал и понемножку размышлял о разных вештшах, вроде разных картин, проходивших через мой голловер, и когда эта птичка-сестричка вернулась, чтобы поправить мне простыни, я спросил:

— Давно я тут?

— Около недели, — ответила она. — Ну, — сказала она, — у вас было все переломано и разбито, вы перенесли сильное сотрясение и потеряли много крови. Все это пришлось подправить, не так ли?

— Но, — спросил я, — кто-нибудь что-нибудь делал с моим голловером? Я хочу сказать, они копались внутри, в моих мозгах?

— Что бы ни делали, — ответила она, — все к лучшему.

Но через пару дней явилась пара вэков, вроде бы доктоpa, два молоденьких вэка с такими вэри сладкими улыбками, и принесли что-то вроде книжки с картинками. Один из них сказал:

— Мы хотим, чтобы ты взглянул на них и сказал, что ты об этом думаешь. Хорошо?

— Как делишки, другеры? — спросил я, — Что за новые безумные идейки в ваших головерах?

Оба смущенно засмеялись, а потом сели каждый с одной стороны кровати и открыли свою книжку. На первой странице было вроде фото птичьего гнезда, полногояиц.

— Ну? — спросил один из этих вэков, докторов.

— Птичье гнездо, — ответил я, — полно яичек. Вэри-вэри мило.

— И чтобы ты хотел с ним сделать? — спросил другой.

— О, — ответил я, — разбить их. Взять их и швырнуть о стенку, или скалу, или что-нибудь такое, чтобы повиддить, как они разбились вэри хор-рошо.

— Так, так, — сказали оба и перевернули страницу.

Здесь была нарисована эта большая птица, которую зовут павлином, так хвастливо распустившая свой цветастый хвост.

— Ну? — спросил один из этих вэков.

— Я хотел бы, — ответил я, — повыдергать ему все эти перья из хвоста и послушать, как он орет, как зарезанный. Чтобы не задавался так.

— Так, — сказали оба, — так, так, так.

И стали переворачивать страницы дальше. Тут были нарисованы вэри хор-рошие дьевотшки, и я ответил, что хотел бы сделать им сунуть-вынуть, и побольше насилия. Тут были еще тшелловэки на картинках, которым дали прямо в лик сапогом, и всюду красный-красный кроффь, и я сказал, что я тоже хотел бы им врезать. И еще там был нарисован тот старый другер тюремного чарли, нагой, несущий в гору свой крест, и я ответил, что хотел бы иметь молоток и гвозди. Так-так-так. Я спросил:

— А что все это значит?

— Глубокая гипнопедия, — ответил один из этих вэков, /а может, другое подобное слово/. Кажется, тебя вылечили.

— Вылечили? — сказал я. — Меня прикрутили к постели, а вы говорите "вылечили"? Поцелуй-меня-в-зад — вот что я скажу.

— Потерпи, — сказал другой. — Теперь уже недолго.

Так что я терпел и о, братцы, поправлялся, жуя яички и греночки, запивая большими-пребольшими кружками молочного тшайя, и, наконец, однажды мне сказали, что у меня будет вэри, вэри, вэри особенный посетитель.

— Кто? — спросил я, пока они поправляли мне постель и расчесывали мою красу и гордость, ведь бинты с голловера мне теперь сняли, и волосы снова отрасли.

— Посмотришь, увидишь, — ответили мне.

И я вправду увиддил. В два тридцать дня собрались всякие фотовэки и льюдди из газет с блокнотами и ручками и прочим дреком. И, братцы, они чуть в трубы не затрубили, когда этот великий и важный вэк пришел повиддить Вашего Скромного Рассказчика, И вот он вошел, и, конечно, это был никто иной, как Министр Внутренних и Низменных дел, одетый по последней моде и со своим первоклассным хо-хо-хо-голосом. Флэш-флэш-банг! защелкали фотокамеры, когда он протянул рукер, чтобы поздороваться со мной. Я сказал:

— Ого-го-го-го-го! Как делишки, старый другер?

Кажется, никто не усек, как следует, моих слов, но кто-то сказал строгим голосом:

— Будь повежливей, мальчик, обращаясь к Министру.

— Мудак! — ответил я, огрызаясь, как собака. — Здоровый мудак, вот ты кто.

— Ладно, ладно, — сказал этот Внутренне-Низменный вэри скор-ро. — Он же говорит со мной, как друг. Ведь так, сынок?

— Я друг для всех, — ответил я. — Кроме моих врагов.

— И кто же твои враги? — спросил Министр, а все эти газетные вэки чирикали во всех блокнотах: чирик-чирик. — Скажи нам, мой мальчик.

— Все, кто делает мне плохо, — ответил я, — мои враги.