Механическое пианино

Как у всех членов СС, и как и у всех людей, сидевших в лагерях смерти, у капитана на руке был вытатуирован личный номер. Как тут можно визировать, скажете? После окончания войны все было очень иронично. Он попросил нас с О’Харой уйти. Он сказал, скоро умрет, и что никак не может этого дождаться. Когда мы приготовились уйти, не думая о нем, он прокашлялся. Он давал нам знак, что хочет сказать что-то еще. Да-да, снова последние слова. Он хотел что-то сказать, и кто, кроме нас, мог его услышать?

«Я только что понял, что впустую потратил последние десять лет своей жизни». Вот что он сказал.

Катаклизм, братцы!

36

Моя жена думает, что я крутой парень. Она ошибается. Я не думаю, что я такой уж крутой.

Я безмерно уважаю Джорджа Бернарда Шоу. Он был социалист, а еще умный и забавный драматург. Разменяв девятый десяток, он сказал, что его, конечно, считают умным, а он всегда жалел тех, кого считали глупыми. Он сказал, что, прожив такую долгую жизнь, может, как ему кажется, считать себя достаточно смышленым, чтобы успешно работать мальчиком на посылках.

Я о себе того же мнения.

Когда муниципалитет Лондона хотел вручить Шоу орден «За заслуги», он поблагодарил городские власти, но сказал, что уже давно вручил себе этот орден сам.

А я бы принял такую награду. Я, разумеется, понял бы, что у меня есть возможность потрясающе пошутить, но я никогда не позволял себе отпускать подобные шутки. Я не хочу, чтобы из-за меня кто бы то ни было чувствовал себя как последнее дерьмо.

Пусть это будет моей эпитафией.

Сейчас лето 1996 года, и я спрашиваю себя, были ли у меня в молодости какие-нибудь идеи, от которых я бы теперь открестился. Передо мной был пример моего единственного дяди, дяди Алекса, бездетного страхового агента из Индианаполиса, окончившего Гарвард. Это он заставил меня прочесть писателей-социалистов, таких, как Шоу, Норман Томас, Юджин Дебс и Джон Дос Пассос, когда мне не было и двадцати, а заодно научил делать модели самолетов и дрочить. После окончания Второй мировой войны дядя Алекс стал консерватором покруче архангела Гавриила.

Но мне до сих пор нравится то, что мы с О’Харой ответили немецким солдатам после нашего освобождения: что Америка станет более социалистической, будет стараться дать всем работу, обеспечить наших детей, чтобы по крайней мере они не мерзли, не голодали, умели читать и писать и не были перепуганы до смерти.

Раскатали губу.

В каждом выступлении я цитирую Юджина Дебса (1855–1926) из Терре-Хота, штат Индиана, пятикратного кандидата в президенты от социалистической партии:

«Пока существует низший класс – я к нему отношусь, пока есть преступники – я один из них, пока хоть одна душа томится в тюрьме – я не свободен».

В прошедшие годы я посчитал благоразумным говорить перед цитатой, что ее надо воспринимать всерьез. В противном случае аудитория начинает смеяться. Они смеются без злобы, они знают, что я люблю быть смешным. Но их смех говорит о том, что это эхо Нагорной проповеди начинают воспринимать как устаревшую, полностью дискредитировавшую себя чушь.

Это не так.

37

Под грубыми сандалиями Килгора Траута хрустели осколки разбившегося хрустального канделябра, пока он вприпрыжку бежал через упавшую стальную дверь с загадочной надписью «СКУСТ ОПУ». Поскольку осколки канделябра были на двери и раме вместо того, чтобы быть под ними, судебный эксперт, который будет давать показания в суде, если на ленивого рабочего подадут в суд, подтвердит, что изделие ленивца упало первым. Канделябр должен был замереть на секунду перед тем, как позволить силе тяжести сделать с ним то, что она, без сомнения, желает сделать со всем на свете.

Датчик задымления в картинной галерее продолжал звенеть. «Предположительно, – позже сказал Траут, – продолжал это делать по своей собственной воле». Он шутил, по своему обыкновению, высмеивая мысль, что у кого-то где-то когда-то вообще была свобода воли, до ли катаклизма, после ли.

Дверной звонок заткнулся в тот момент, когда пожарная машина сбила Золтана Пеппера. Вот как говорил об этом Траут: «А звонок себе молчит, все потом нам объяснит».

Сам Траут, как я уже говорил, тем не менее пользовался свободой воли, когда входил в академию и призывал иудео-христианского Бога словами: «Очнитесь! Ради Бога, очнитесь! Свобода воли! Свобода воли!»

В Занаду он скажет, что если даже в тот день и ночь он был героем, то в академию вошел «из редкостной трусости». Он «притворялся Полем Ревером[49] в пространственно-временном континууме».

Он искал убежища от нарастающего грохота на Бродвее, что в полуквартале оттуда, от звуков по-настоящему серьезных взрывов в других частях города. В полутора милях к югу, возле Мемориала Гранта, массивный грузовик, принадлежавший Департаменту здравоохранения, из-за потери управления пропахал вестибюль одного здания и въехал в кабинет коменданта. Он своротил газовую плиту. Прорванная труба массивного бытового прибора наполнила лестницы и лифтовую шахту шестиэтажного здания метаном, смешанным с секретом желез скунса. Большинство жителей дома были пенсионеры.

А затем БА-БАХ!