Механическое сердце Fatum (СИ)

— Сказал вашим… страшным таким, как их… Топору и Старухе, чтобы взяли кого-нибудь и прочесали западные районы, — на одном выдохе доложил Ивангай. — Мы задержим мелких, но все перепуганы, Хованский вниз согнал едва ли не всех с поверхности, многие с началом бури сами пришли. Не абсолютно все, конечно… В общем, мне надо к своим. Надо знать, кого мы не досчитаемся, — проронив последнее в шёпоте, Ивангай махнул обратно через то же окно, откуда он появился, и скрылся во дворе.

Провожая его взглядом, Коля подумал, что был неправ, считая, что эти ребята ни на что не способны. Они действовали очень слажено и оперативно, даже будучи не знакомы друг с другом как следует. Точно так же, как действовали люди из «Rakamakafo», точно так же, как сам Коля и Ларин. Все знали, кто за кем стоял и кого нужно было беспрекословно слушаться в таких ситуациях. Невидимая иерархия выстроилась в одно мгновение. Парень, которого привёл Ивангай, слова лишнего Рудбою не сказал, а тот выполнял каждую его просьбу. Псы, готовые глотку друг другу перегрызть из-за сущего пустяка или вырвавшегося по пьяне оскорбления были необыкновенно чутки друг к другу. В этот момент Коля даже почувствовал себя лишним.

Он посмотрел на небо. Солнце и в правду было донельзя светлым и чистым. А ещё оно клонилось к закату.

***

— Ну я открыл глаза и вижу — ты лежишь. Взял на плечо и попытался вытащить. Потом внутри что-то взорвалось. Тряхнуло так неслабо и тебя отбросило. По земле катились уже по отдельности. Это не я тебя так потрепал, честно. Знаешь, я встретил Ресторатора. Он рассказал…

Они сидели на снегу спиной к огромной искорёженной металлической конструкции. Гена без умолку продолжал болтать, выговариваясь за всё то время, что ему приходилось держать язык за зубами. Слава перевязывал Гене предплечье и вообще он делал всё, что угодно, только бы не видеть его кровоточащую рану. И свои руки заодно. В качестве бинта выступала футболка Гены — не самое чистое, но единственное, что они смогли отыскать. Хотя рана и так затягивалась. Вон ладони Гнойного — уже и не скажешь, что с ними что-то было.

С неба на них падал снег. Мелкий и редкий. Было холодно, но никто не жаловался. Слава стыдился мокрых красных щёк, Гена — своей беспомощности и фактической бесполезности. Ни одного упрёка в сторону друг друга они не произнесли. Не одной шутки так и не сорвалось с их губ. Но им было чем друг с другом поделиться, и, говоря, оба очень старались не ставить друг друга в неловкое положение и ненароком не задевать.

— Тебя не было больше двух недель, — сухо процедил Слава, затягивая узел. — Мне Мирон пизды даст, если узнает, что я знал и ничего не рассказал им.

— А за остальное он тебе не даст?

Голоса у обоих время от времени вздрагивали, отказываясь принимать происходящее. Вообще Слава верил каждому услышанному слову, потому что всё это происходило и с ним — чья-то злая отвратительная игра.

— Две недели без еды, без воды и сна. Я пытался уснуть, честно, но мне не удавалось. — В голосе Гены сквозила обречённость, но глубоко внутри он уже смирился с происходящим и со своей участью — с тем, с чем всё ещё боролся Гнойный. — Теперь я понимаю, что мне Ресторатор про руку говорил. И как это будет связано с остальными.

— У тебя только рука такая или остальное тело тоже?

Гена и Слава переглянулись, тут же со ставшим непривычным оживлением принявшись проверять свои карманы в поисках складного ножа, которым Гнойный недавно потрошил футболку. И очень скоро на второй руке Гены появился небольшой надрез. Было больно. Но Гена испытал невероятное облегчение, видя, что ничего кроме крови из надреза не полилось, хотя и затянулся он несколько быстрее, чем сделал бы это раньше.

А вот Славе повезло меньше. Щека. Шея. Руки. Живот. Грудь и обе лодыжки. Сыплясь крохотными механизмами, затягивался даже порез под сердцем. Затягивался на глазах: не успевал Гена довести его до конца, как один его край уже заживал, не оставляя и рубца.

— Эй, а может, мы оба всё ещё в отключке, а это — иллюзия? — безразлично спросил Гнойный, натягивая толстовку.

— Ага. Два месяца в отключке.

Гена помог Славе одеться, пытаясь занять чем-нибудь руки, чтобы в них унялась дрожь.

А потом они долго молчали.

Гена думал о том, что нормальная жизнь ему теперь заказана. Вообще-то он думал об это уже два месяца, но только сейчас в полной мере осознал, что всё это окончательно и бесповоротно. И если раньше была хоть какая-то надежда, что всё это можно изменить, то теперь об этом он мог только мечтать без возможности как-то претворить это в реальность. Увы, даже иллюзией. В этом отношении Слава проникся серьёзностью ситуации куда раньше. И если принять во внимание, что Слава сейчас — это тот же Гена, которому ещё и досталось больше, да и раньше он отхватил проблем больше, и вообще, единственный, кто сейчас выглядят ещё несчастнее — это Слава, хотя, казалось бы, куда уж больше.