Механика вечности

– Кажется от… не помню, – растерялся часовой.

– Ну, работнички! Какое сегодня число?

– Пятнадцатое.

– Июля?

– Так точно.

Куцапов одарил меня поощряющим взглядом и направился к синему «Вольво» под брезентовым тентом.

– Николай, постой! – Крикнул Лиманский. – Мы его не достанем. Неужели ты не видишь, что он с нами играет?

– Я ему поиграю!

– В лучшем случае он просто издевается. В худшем – заманивает в ловушку. Зная твой темперамент, легко догадаться, куда ты поедешь.

– И поеду, – подтвердил Колян. – Чего мне бояться, засады? Да я его соплей перешибу!

– Он это знает, – сказал Петрович. – И если зовет, значит может твоей сопле что-то противопоставить.

– По части мозгов, профессор, ты у нас номер один. Но когда нужно действовать, позволь решать мне. Савельев! Ключи! Продолжай бдить, – распорядился Колян. – И не кури возле домиков, сгорят когда-нибудь. Встретишь Ивана Ивановича – передавай привет.

– Ивана Ивановича? Я такого не знаю.

– Тогда не передавай, – решил Куцапов.

Клеверное поле мы объехали по длинной дуге: на границе леса была укатана колея с непересыхающими лужами и полоской пыльной травы посередине. Качка в «Вольво» почти не ощущалась, салон был большим и прохладным, и от плавных нырков машины меня потянуло в сон.

Выбравшись на асфальтовую дорогу, Куцапов опустил стекла и включил магнитофон. Водянистый тенорок запел что-то такое про эскадрон и про коня, которого непременно нужно было пристрелить.

– Петрович! А?! – Колян сделал звук тише и нажал на перемотку. – Девяносто восьмой, Петрович! Эх, времечко! Мне сейчас двадцать пять, а тебе?

– Семнадцать, – ответил Лиманский, неохотно отрываясь от своих мыслей.

– У, какой ты молодой. А тебе, Мама?

Тот отмахнулся, продолжая пялиться в окно.

– Двадцать два, – сказал я, не дожидаясь вопроса.

– В ваше время все песни были такие идиотские?

– Всякие были песни. Сам вспоминай, мы же с тобой почти ровесники.

Куцапов перевернул кассету, и динамики заныли про путану, которую почему-то сравнивали то с бабочкой, то с рыбой. Настроение сразу упало, и дальше мы ехали молча.

Навстречу попались две машины: рефрижератор и старая модель «Жигулей». Я успел разглядеть девушку на заднем сидении – блондинка в цветастом сарафане томно подносила к губам длинную сигарету. Зверски захотелось курить. Я порылся в карманах и, найдя несколько старых рублей, попросил Куцапова остановиться у какого-нибудь придорожного магазинчика.

– Нельзя, – сказал Лиманский. – С местными никаких контактов. Скоро приедем на явку, там все есть.

Я представил, как Тихон мечется по чужому городу – без денег, документов, без единого знакомого, и понял, что его шансы невелики. Служебная квартира освободится только сегодня, и здесь его фокусы не сработают. Попробует снова нас опередить – нарвется на спецуру из ФСБ, и тогда я ему не завидую.

Воздух постепенно пропитался гарью и приобрел сизый оттенок.

– Вот она, цивилизация, – буркнул Колян, закрывая окна.

Мы приближались к Москве. Куцапов выключил магнитофон, но облегчения тишина не принесла. Каждый нервничал по-своему, однако основной груз лег на меня, ведь это мне требовалось определить, отличается ли нынешний мир от эталонного – того, который я запомнил двадцатидвухлетним парнем. Наши дальнейшие действия зависели от моего вердикта: узнаю свой девяносто восьмой – остановим Тихона, и тогда появится надежда, что все беды, начиная с Балтийского кризиса, будут похоронены в побочной ветви развития – вероятной, но не реализованной. А если не узнаю… Если выяснится, что и здесь уже все по-другому… нет, такой вариант я рассматривать не желал.

По кольцевой дороге автомобили двигались сплошным беспросветным потоком, и Куцапов притормозил у обочины.

– Что случилось?

– Фу, черт! Давно столько машин не видел. Дай привыкнуть.

Он просидел так несколько минут, затем осторожно выехал в правый ряд и пристроился между двумя грузовиками.

– Нам нужна улица Замятина, – бросил он, не оборачиваясь.

– Это в центре, – сказал я. – Там спросим.

Куцапов свернул на какой-то бестолковой развязке, и мы попали на Ленинградский проспект.

– Миша, ну что же ты молчишь? – Не выдержал Лиманский.

– Пока сказать нечего. Дома – по ним ведь ничего не видно.

Это была неправда. В большом городе, тем паче – в столице, все всегда видно невооруженным глазом. Как организм чутко реагирует на недомогание, так и мегаполис мгновенно изменяется при малейшем нарушении привычного уклада жизни, и в этом я неоднократно убеждался. Достаточно посмотреть на прохожих, чтобы понять, те ли это люди, которых ты знаешь и помнишь.

Но на сей раз все было иначе. Москва выглядела нормальной, она вполне могла быть такой в девяносто восьмом году, однако за этой нормой таилась какая-то неопределенность, словно город только что построили и заселили, и он пока не успел обрести собственного лица.