Механизм пространства

Ситуация отдавала мрачным комизмом. Трое взрослых, опытных — воевавших, наконец! — людей перебрасывались репликами в тесной палате. Старались вести себя так, чтобы буйный мсье Огюст не вернулся с их помощью обратно на койку, а оттуда — и в заждавшийся гроб. Князь дрожал всем телом — казалось, поляк встретил младшего брата, слабоумного, не со зла творящего дурные поступки. Такого бы наградить затрещиной, да рука не подымается на убогого…

— Андерс, берегись! Укусит, пся крев!

Трудно сказать, услыхал ли Эрстед. Зато Шевалье отреагировал, не думая. Левая, свободная рука, сжавшись в кулак, ткнула поляка в подбородок. Удар вышел скорее обидный, чем опасный. Но доставить неприятности он сумел.

— Ыг‑г! Ау-а-а-а!

Язык Волмонтович определенно прикусил.

Голый Огюст встал с койки, по‑прежнему держа Эрстеда за горло. Полковник, красный от натуги, в свою очередь крепко держал запястье француза. Низко опустив подбородок, он придавил ладонь Шевалье, мешая тому сжать пальцы изо всех сил. Иных мер Эрстед не предпринимал.

На шее его вздулись синие жилы.

«Черный Гном-Расчленитель!» — сказка заслуживала пера знатного фольклориста Андерсена. Телосложения «гном» был крепкого, впору мешки на баржи грузить. Но даже окажись француз королем грузчиков — ему не задушить Андерса Вали-Напролом одной рукой.

А про вторую он забыл.

Говорят, человек возвращается из забвения, чтобы встретиться с болью, заскучавшей по хозяину. Говорят, такое сложно пережить. Боль наваливается рыхлой массой земли, хоронит заживо. Что откроется взору? Кроны деревьев над поляной с мертвецами? Тьма могилы? Белый потолок лечебницы?

Враги, желающие добить раненого?

Друзья, пришедшие на помощь?

— Пан Торвен! Сделайте что-нибудь! Я не могу его ударить!..

— Почему, князь?

— Он же новорожденный!

«Да хватит вам! — чуть было не пригрозил Торвен. — Тоже мне, романтики!» Словно услышав его мысли, Эрстед неуловимо дернул правым плечом, ставя точку в затянувшейся комедии.

Английским боксом полковник увлекался с университетской скамьи. Позже, живя в Лондоне, регулярно посещал заведение Даниэля Мендосы — того самого, о чьих поединках газеты писали на первых страницах, тогда как штурму Бастилии отводились вторые.

Хук!

Бах!

Ой!

Упал на землю всякий,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Упал на землю всякий,
Упал и после встал…

Выждав с минуту, Эрстед склонился над койкой, пощупал пульс у весьма удачно рухнувшего Шевалье. Оттянул верхнее веко, убедился, что снег растаял. И, до сих пор красный, как вареный рак, виновато развел руками:

— Будем считать это порцией успокоительного.

— Андерс! Ты… Он тебя…

Бессвязные выкрики Волмонтовича доносились из угла, где князь без особого успеха искал окуляры. Те от воплей поляка сбежали с носа и прятались.

— Не увлекайтесь, Казимир, — поправив воротник рубашки, полковник заново стал перевязывать шейный платок. — Молодой человек погорячился. В Париже такое на каждом перекрестке.

— Wampir… Potwor…

Тронутый мучениями князя, Торвен аккуратно пододвинул тростью окуляры — прямо ему в руку.

— Дзенькую бардзо! — князь водрузил стекляшки на нос. — Напрасно мне не верите, господа. Вы, гере Торвен, пшепрашем, всю жизнь за столом просидели, перышком чиркали. Но ты‑то, Андерс! Ты же видел!.. помнишь…

— Полно, князь! — перебил его Эрстед. — Видели мы с вами много. Но видимость — не есть сущность. Лейтенант, забыл тебе сказать. Ты остаешься в Париже не один. Князь едет со мной — ему определенно надо развеяться. Зато фрекен Пин‑эр командируется тебе в помощь. Надеюсь, ты не против?

Торвен пожевал губами, ища слова. Вот это действительно хук! Дел у нас мало, так еще и бой-девицу сторожить! Какой из него воспитатель юниц? Дочь — дело иное, фрекен Маргарет Торвен сама кого угодно воспитает.

Удружил, полковник…

— Она, правда, возражает. Молча, но категорически. Ничего, я ее уговорю.

Торвен кивнул в ответ. Если Вали-Напролом что-нибудь удумал, не переубедишь. Придется заняться педагогикой. Книжку прикупить, что ли?

— Oui, mon colonel!

— Мсье Торвен… Мсье Торвен, это вы?

От неожиданности Волмонтович чуть не выронил трость. Зануда же отреагировал по‑философски:

— Насколько можно судить, действительно я. Как вы себя чувствуете, мсье Шевалье?

Ничего особенного, упырь очнулся.

Второй раунд?

4

— Не знаю… Ранен? Не помню. Сон… очень странный…

Губы двигались с трудом. Не губы — бревна.

— Д’Эрбенвиль? Плохой человек. А что с ним?

Огюсту чудилось — он грузит баржу на Сене. Мешками-словами.

— Хорошо, потом — значит, потом. Жаль, я и в самом деле… Нет, не помню.