Механизм пространства

Дальше начались университеты — Геттингенский у Морица, Берлинский у Карла. Младший с головой утонул в бурном море математики, интересы старшего удивляли разноплановостью: архитектура и электромеханика. Там, в университетских стенах, братья и отказались от веры отцов, перейдя в протестанство.

Невзирая на упреки раввина, банкир отнесся к отступничеству сыновей с хладнокровием делового человека. На семейном совете, без посторонних, он даже похвалил их за разумный маневр. Умея считать деньги, Симон умел считать и иные дивиденды. Эдикт 1812 года об эмансипации, формально предоставив евреям гражданские права Пруссии, в действительности остался пустой бумажкой. Обманом оказалось и постановление правительства о гарантиях занятия должностей преподавателей — иудеев на пушечный выстрел не подпускали даже к доцентуре.

— Христианство, — сказал Мориц отцу, — входной билет в европейскую культуру.

— Чьи слова? — заинтересовался банкир.

Он знал, что его детям несвойственно поэтическое мышление.

— Генриха Гейне, — ответил Мориц. — Мы вместе учимся в Геттингене.

— А я учусь с ним в Берлине, — добавил Карл.

— Как так? — не понял отец.

— Он учится сразу в двух университетах.

— Гейне? Я знавал кое-кого из Гейне. Самсон, купец из Дюссельдорфа. Кажется, он разорился на какой‑то авантюре. Да, еще Соломон, миллионер из Гамбурга. Ваш Гейне с ними в родстве?

— Сын первого, — кивнул Мориц. — И племянник второго.

— Метит в профессора?

— Учится на юриста. Но метит в литераторы.

— Глупо, — резюмировал банкир. — Впрочем… Во всяком случае, не разорится.

Спустя несколько лет он опять собрал сыновей в родном доме. Карл к тому времени сделался экстраординарным профессором, имея ординатуру в Кёнигсберге. Мориц, не желая разлучаться с братом, проектировал в Кенигсберге дома — и раздумывал над предложением Дерптского университета: стать профессором кафедры гражданской архитектуры. Отец шумно, что было вовсе не свойственно сухому, желчному Симону, радовался успехам детей. Он хлебнул лишку, часто смеялся и говорил, что теперь может умереть спокойно.

— Мне есть, на кого оставить семью! — возглашал банкир его величества.

Словно пророчил.

Удар судьбы не заставил себя ждать. Покровительство короля не спасло Креза от разорения. Пожалуй, Фридрих Вильгельм III был первой скрипкой в оркестре, играющем отходную над состоянием Симона Якоби — а потом, как свойственно монархам, умыл руки. Потсдамцы шептались, что в разорении поучаствовали многие — ревнивые финансовые воротилы соседки-Австрии, реформаторы таможенного союза, петиция рейнской буржуазии, испугавшая короля требованием отмены привилегий дворянства; какой‑то граф, одержимый местью…

Злой рок бил наотмашь, не глядя.

Банкир на шесть месяцев пережил свои капиталы. Летом 1832 года, отмучившись, он лег в могилу. Увы, сыновья, отдавая дань усопшему родителю, не читали в синагоге поминальную молитву «Кадиш». Приехав в Потсдам на похороны, они молились в церкви Святого Духа.

— Папа поймет, — скажет Мориц.

— И простит, — ответит Карл.

Семья, привыкшая к роскоши, требовала внимания — и денег. Мама рыдала без умолку; младший брат Эдуард и сестра Тереза были беспомощны, как Адам и Ева, изгнанные из рая. Пришлось взять их под опеку. Мориц временно отказался от профессуры в Дерпте, сократил занятия электромеханикой — зато набрал уйму заказов на архитектурные проекты. Карл читал лекции с утра до вечера, не обращая внимания на резко ухудшающееся здоровье. По ночам он писал научные статьи.

Сказка кончилась.

3