Механизм сталинской власти: становление и функционирование. 1917-1941

В отличие от Л. Кагановича, гордо заявившего на XVII съезде ВКП(б) о том, что Политбюро вмешивается во все, Н. Хрущев, выступая на июньском 1957 г. пленуме ЦК, вполне законно поставил себе в заслугу отмену такой практики. «... Например, за последние годы из ЦК КПСС на места не пошла ни одна телеграмма об усилении сева, о зяблевой пахоте или вывозке навоза, – говорил он. – Мы развязали инициативу местных организаций, предоставили возможность местам решать эти вопросы так, как это подсказывают интересы развития сельского хозяйства. Ведь люди на местах лучше знают, когда возить навоз, куда возить его и как запахивать»[818]29. Однако отойти от такой практики руководства в сложившейся системе было непросто, так как законы системы постоянно брали верх над попытками выйти за ее рамки (вскоре это показала и деятельность самого Хрущева). Говоря опять словами Л. Кагановича, «если хочешь держать на достигнутом уровне, то надо все время держать нити от всех ключей, даже мелких»[819]30.

На Политбюро штамповались решения по огромному количеству вопросов. В начале 1930-х гг. на каждом заседании оно доходило до 50, причем, самого разного характера. В целях упорядочения сложившегося положения 7 января 1931 г. Политбюро, по инициативе Сталина, приняло решение «по 10-м, 20-м и 30-м числам заслушивать только вопросы ГПУ, НКИД, обороны, валютные (секретные) и некоторые внутрипартийные вопросы, перенося рассмотрение остальных вопросов на очередные заседания Политбюро 5, 15 и 25 каждого месяца. Поручить составление повестки заседаний Политбюро секретарю ЦК совместно с Молотовым»[820]31. 1 сентября 1932 г. также по предложению Сталина была установлена предельная норма вопросов для обсуждения на одном заседании – не более 15[821]32. Сами заседания Политбюро представляли собой собрания, в которых участвовали не только члены и кандидаты в члены Политбюро, но и члены и кандидаты в члены ЦК, члены бюро Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) и бюро Комиссии советского контроля при СНК СССР, наркомы СССР и другие специально приглашавшиеся лица. Даже после Большого террора, когда все чаще решения Политбюро утверждались опросом, созывались и расширенные заседания этого высшего партийного органа. Все это говорит о стремлении правящей партийной верхушки поддерживать имидж демократического обсуждения вопросов на Политбюро, на съездах партии и т.д.

Часть вопросов на заседания Политбюро вносилась непосредственно самим Сталиным или совместно с Молотовым, иногда с Кагановичем как результат их предварительного обсуждения устно или в письмах. Они тоже «были секретными, доставлялись по фельдъегерской связи, чекисты привозили», – говорил В. Молотов Ф. Чуеву[822]33. Так как Сталин часто уезжал в это время из Москвы на отдых, то он постоянно давал письменные указания своим подчиненным. О.В. Хлевнюк совершенно точно заметил, что на счастье историков телефонная связь в те годы между Москвой и южными курортными районами была несовершенной. Вот свидетельство С. Орджоникидзе: «По телефону нелегко говорить – приходится реветь, слышно очень плохо, хотя иногда слышно довольно прилично»[823]34. Поэтому приходилось писать, и письмами, как правило, обменивались все члены Политбюро. И хотя далеко не все письма дошли до нас, прежде всего потому, что были просто уничтожены, мы должны быть благодарны, что дошло хотя бы что-то. Это при том, что самые секретные вопросы в письмах вообще не затрагивались. Есть свидетельство, оставленное Л. Кагановичем в письме С. Орджоникидзе (не ранее 24 сентября 1933 г.): «Дела на КВЖД все усложняются. Очень жаль, что ты не взял с собой шифр ЦК. Хотел было послать тебе шифровки, да подумал, что не шифром ЦК как-то нескладно»[824]35.

Однако даже такие письма, как никакой другой жанр, раскрывают личность человека. Так, читая письма наркома обороны К. Ворошилова с его «думаеш», «знаеш» (без мягкого знака) или абсолютно безграмотные письма члена ЦКК, а с 1934 г. КПК М. Шкирятова с его «приедиш» и «соглосоват», физически ощущаешь страх при мысли оказаться полностью зависимым от этих людей, которые взяли на себя право переделывать жизнь огромной страны[825]36.

Сталин чаще всего писал Молотову и Кагановичу, который после назначения Молотова на пост Председателя СНК стал вторым секретарем ЦК. «От хозяина по-прежнему получаем регулярные и частые директивы, что и дает нам возможность не промаргивать, правда, фактически ему приходится работать, но ничего не сделаешь иначе», – писал Каганович Орджоникидзе в 1932 г.[826]37 «Сталин работает 24 часа в сутки», – говорили в то время в Москве. На недоуменный вопрос: «Как это возможно физически?» – отвечали: «Очень просто – восемь часов он работает под своим настоящим именем, а шестнадцать часов – под псевдонимами "Каганович" и "Молотов"»[827]38.