Механизм времени

«…зал был забит до отказа.

Я даже не пытался рассматривать публику, прекрасно понимая, кого увижу. Этнографию Трибунала в те дни знал каждый француз. Возвышение для судей, „яма“ для присяжных, скамьи для злодеев-аристо. В последнем из читанных мною номеров „Le Moniteur“ сообщалось, что по требованию председателя Д. число скамей увеличили вдвое.

Будь со мною орудийная батарея и приличный запас картечи, я бы, конечно, заинтересовался публикой. Обычный комплект: мегеры-вязальщицы со спицами на изготовку, за ними — густые ряды безработных, получающих за „общественную активность“ иудины полфранка в день; на галерке — мальчишки.

Растет смена…

Репортеров я не заметил и обиделся. Я, конечно, не Дантон, но… Хоть бы одного прислали! И пахло в прибежище Справедливости какой‑то дрянью. Проветривать зал не спешили.

— Вали к своей шайке! Шевели кюлотами!

Толчок приклада уточнил направление.

Скамья подсудимых — длинная узкая лавка, окрашенная в черный цвет — оказалась полупустой. Председатель считал необходимым абонировать не менее сотни мест для клиентов. Он погорячился — нынешнее заседание не собрало и трех десятков. Бегло рассмотрев товарищей по несчастью, я рассудил, что если они и шайка, то не моя. Такие же голодранцы, как толпа в зале. Двое прилично одеты, остальные — из трущоб Сент-Антуана.

Сливки сняли, пошел обрат.

Я присел возле тихого, равнодушного ко всему старика в рабочей блузе, хотел крикнуть председателю, чтоб начинал, и лишь тогда вспомнил о моем странном спутнике. Я‑то здесь, а он, простите, где?

Филон исчез.

Пуговица в моем кулаке стала горячей. Я едва не выронил ее. Случайно глянул налево, где возвышалось председательское кресло — и обмер. Алхимик-фальшивомонетчик о чем‑то беседовал с самим гражданином Д. Филон объяснял, председатель слушал с вниманием.

Кивал, скотина.

Вспомнив совет, я не стал удивляться. Напротив! Что тут удивительного? Ворон ворону глаз не выклюет. Якобинец Филон, заглянув по служебным делам в Консьержери, вернулся к многотрудным обязанностям мироподжигателя.

Мне захотелось жить, как никогда.

Пуговица заледенела.

— Р‑разрешите?

— Разрешаю, — вздохнул я, пропуская очередного бедолагу. Долговязый, тощий, в черном рединготе, с огромной трехцветной кокардой на шляпе. Удивила не кокарда (мало ли кого волокут в Трибунал?) — лицо. Человек выглядел так, словно под ним разверзлась пропасть. Подошвы скользнули по предателю-камню, в ушах засвистел ветер, и он падает, падает, падает…

— Все… Все виновны! Все!..

Безумный взгляд, отчаянный шепот. Дрожащие пальцы сплелись мертвым узлом.

— Здесь виновны все, включая колокольчик Председателя!

Моя челюсть отвисла. Я узнал долговязого. Не поверил, протер глаза — он! Антуан Фукье-Тенвиль, Общественный обвинитель. Рядом со мной, господинчиком и клиентом „национальной бритвы“. Впрочем, изумление быстро схлынуло. Революция — свинья, жрущая своих детей. Камилл Демулен сказал, не кто-нибудь! Хотелось спросить у гражданина Фукье, хорошо ли ему сидится, но помешал осужденный им колокольчик.

— Именем Французской Республики, единой и неделимой! Революционный Трибунал начинает очередное заседание…

Я задремал и промолчал в ответ на сакраментальное „Признаете ли свою вину?“. Кажется, зал остался не слишком доволен, взорвавшись утробным ревом. Зато гражданин Фукье-Тенвиль не оплошал, повторив „Виновен!“ целых три раза.

— Слово представляется Общественному обвинителю…

Фамилию я прослушал, затем, опомнившись, воззрился на сидевшего рядом экс-инквизитора. Тот не шевелился. Любопытство победило, и я перевел взгляд на трибуну.

…Филон!

Серьезный, важный, насупленный. Сюртук застегнут под горло. Одной, нижней, пуговицы не хватает — оторвана с мясом. На шляпе — кокарда, на груди орден: белый крест под золотой короной. Я моргнул, не веря. Корона?! Это уже перебор!

Навалилась духота. Воздух запекся горькой гарью.

— Граждане! Революция под угрозой!..

Зал привычно взвыл. Едва не взвыл и я, осознав безумие происходящего. Орден — пустяк, хотя и за меньшее лишались головы. Но Общественный обвинитель — правая рука Робеспьера, его не меняют после милой беседы с Председателем!

И на кого? — на ясновидца из „Тысячи и одной ночи“!

— …Мы с немалым трудом избегли самой большой опасности, какая когда-либо угрожала свободе. Соучастники страшного, чудовищного заговора разоблачены. Возмущение преступников, объятых страхом перед законом у подножия правосудия, раскрывает тайну их нечистой совести!

Филон нес привычную ахинею. А я понимал, что поспешил с осуждением. Все шло невпопад у „подножия правосудия“. Дружок Робеспьера сидит на скамье подсудимых, арестант с „чердака“ морочит головы гражданам санкюлотам…

Дышать стало легче.

— …Их отчаяние, их ярость указывают, что добродушие, которым они прикрывались, было лицемерной ловушкой, расставленной Революции. Свобода не отступит перед врагами; их союз разоблачен. Они уже мертвецы! Смотрите, граждане, у них нет голов!..

Вопль сотряс стены. Зал вскочил, надрываясь:

— Нет голов! Мертвецы! Слава Республике!..

Я коснулся пальцами шеи, затем — для пущей верности — изучил внешность соседей. Кто‑то из нас явно ошибался. Раздался стон. Гражданин Фукье-Тенвиль схватился за виски, замычал, как бык, оглушенный обухом топора; начал сползать на пол.

— Слава Республике! Смерть врагам! Смерть!..

— Слушайте меня!..

Громовой голос рухнул с небес. Зал окаменел, превратясь в единую трепетную массу.

— Смерть? — спросил у публики Филон, наклонившись вперед. — Да, смерть! Но смерть — ничто, лишь бы восторжествовала Революция. Близок день славы, день, когда навсегда будет упрочена общественная свобода. Хотите ли вы этого? Спрашиваю — хотите?!

— Да! — слитно выдохнули сотни уст.

— Готовы ли вы отдать за это жизнь?

— Да! Да! Да!!!

Пуговица в руке раскалилась, наверное, добела. Сцепив зубы до хруста, я еле удержался, чтобы не разжать пальцы. Кровь Христова! Никак они взаправду собрались умирать?

— Внимайте мне, ибо сейчас я назову врага. Мы победили аристократическую гидру в Париже, Марселе и Лионе. Но она еще жива, она близко, она рядом! Вы видите ее?!

— А-а-а-а! — взревел зал. — Гидра! Гидра-а-а-а!..

Безумные глаза, провалы разинутых ртов. Они и вправду видели. Ее — гидру. Интересно, о скольких она головах? Ну, Филон, ну, выдумщик!

Тысяча и одна ночь!

Я привстал, любуясь спектаклем. Ни конвой, ни соседи, ни сам Председатель Д. не обратили на меня никакого внимания. Один Филон заметил — тайком ухмыльнулся, подмигнул:

— Сокрушим гидру-у-у-у!

Я вовремя заткнул уши.

Алхимик-фальшивомонетчик прав — удивляться не стоило. Разве что масштабности действа. Когда такие же опыты проводил Калиостро, дело ограничивалось дюжиной доверчивых „аристо“. Зато они у графа видели не только гидру, но и царя Соломона во славе его. Скажем прямо, я слегка разочаровался. Вы, гражданин Филон, даже не колдун — ярмарочный фокусник.

Штукарь.

— …У наших границ! Они идут, чтобы убить наших сыновей, обесчестить жен и дочерей, сжечь дома, высушить реки…

Кто‑то выхватил пистолет. Вязальщицы ощетинились спицами. Филон тоже был хорош. Он стал выше ростом, раздался вширь, загустел басом. Мельком подумалось: кого видят безумцы? В ангелов они не верят, но есть иные крылатые.

— К оружию, граждане! Формируйте батальоны! Зовите сыновей, братьев, друзей и соседей. Все — к бельгийской границе, где клубится черное облако тирании…»