Механизм жизни

Девушка подождала, пока за Торвеном закроется дверь, и осмотрелась. Вспомнилась притча, рассказанная дядюшкой Хо, — про черепаху, никогда не видевшую водяного дракона. Встретясь с ним нечаянно, она так испугалась, что еле осталась жива. Встретясь во второй раз, черепаха опять испугалась, но уже не так сильно. А в третий раз черепаха расхрабрилась, подплыла к дракону и заговорила. Даже к самому страшному страху привыкаешь, смеялся дядюшка Хо. Время — оружие мудрецов!

Правда, сосед не сказал, чем закончился для черепахи разговор с драконом.

Осматривалась Пин‑эр больше для порядка. Если в Северной столице опасность подступала со всех сторон, то в глубинке дышалось легче. Собака дремала в глубине сердца, свернувшись в клубочек. Лишь иногда, на всякий случай, она настораживала уши.

Откуда враги в сотнях ли от Петербурга?

Улица, несмотря на позднее утро, пустовала. Пара случайных прохожих, пролетка без кучера… Уезд — везде уезд, что в Поднебесной, что у варваров. И лица привычные. Китайца не встретишь, зато в губернии проживало много даданей.[78] В местном наряде, в капоре, надвинутом на самые брови, Пин‑эр могла сойти за уроженку Тамбова — если не слишком всматриваться.

Рядом с почтамтом тянулись лавки — маленькие, средние и такие, что претендовали на звание «магазина». Девушка медленно шла по дубовому настилу, гордо именуемому здесь «trottoir», останавливаясь у входа — или у витрины, ежели таковая случалась. Лавки ее не интересовали — после парижских и петербургских салонов. Пин‑эр лишь отмечала про себя, что именно видит. Одежда, медные изделия, шляпки, снова одежда. Книги, посуда. Опять одежда, да какая уродливая! Охотничьи ружья, сапоги, картина на шелке, очень похожая на знаменитый «Праздник Цинмин на реке Бяньхэ» работы Чжан Цзэдуаня. Глиняная посуда, опять шляпки…

Милосердная Гуаньинь!

Все еще не веря, девушка бросилась назад. Чжан Цзэдуань?! Откуда? И впрямь, это он, великий мастер династии Сун. Копия? Даже если так, откуда она здесь? Над лавкой красовалась вывеска, исполненная в три краски: «Алимов и сын. Колониальный товар». Зайти? На минутку?

Чжан Цзэдуань в России! Что скажет дядюшка Хо?

— Рэхим итегез![79] Просим, сударыня! Исэнмесез?[80]

В лавке было темно. Ставни едва приоткрыты, огня никто не зажигал. Хозяин спешил к гостье — улыбчивый, маленький, в смешной шапочке с желтой кистью.

— Чем могу услужить?

«Зажгите лампу!» — чуть не сказала Пин‑эр, но вовремя спохватилась. С улыбчивым купцом справится даже однорукий старик, не евший целую неделю. И не драться она сюда пришла. Надо спросить о картине… Но как? Просто ткнуть пальцем?

Видя ее колебания, Алимов хлопнул себя по лбу:

— Менэ бу биткэ языгыз![81]

На стойке возник лист бумаги. Следом за ним — свинцовый карандаш. Вновь подумалось о лампе. У купца что, глаза совиные? Смешок — сухой, короткий, словно ветка треснула. Наклонясь над бумагой, Пин‑эр удивилась этому несообразному веселью…

И нырнула в черный океан.

— Połóż siê bezpośrednio do gardła, — велел пан Варшавский, приподнимая голову слабо стонущей Пин‑эр. Алимов замешкался, и поляк повторил по‑русски, резко и зло:

— Прямо до горла лей! Смотри, чтоб не захлебнулась. Живой нужна.

Татарин угодливо закивал, принял из рук метельщика флягу. Пан Краков, стоя в углу, дернул усом, крутанул в воздухе короткой дубинкой.

Хмыкнул:

— Ile ci płaсą że łajdak?[82]

Пан Варшавский с презрением глянул на суетящегося лавочника:

— Trzydzieści rubli srebrnych.[83]

3

Торвен взвесил стопку конвертов в руке. Прочесть — или успеется? Не о судьбах мира, в конце концов, речь! Почтмейстер, лично выдававший корреспонденцию, моргнул с недоверием, поджал губы. Мало того что иноземец, так еще и писем — целая гора. Ох, не к добру! Начальство интерес проявит, ревизора пришлет.

Честным людям столько писем ни к чему!

Кожей почувствовав отношение, Торвен решил проявить вредность. Присел к чисто выскобленному столу, отодвинул засохшую от горя чернильницу. С вызовом глянул на хмурого почтмейстера. Тот поморщился, отвернулся.

Конверт налево, пакет направо…

Три письма от гере академика — обождут. Два письма от Ханса Христиана Андерсена — тоже. Первое отправлено из Копенгагена, на втором вместо обратного адреса стоит «харчевня в Шпессарте, где разбойники». Ага, гере поэт наконец‑то отправился в европейский вояж, что весьма отрадно.

Пакет направо, конверт налево…

Два письма от дочери криком кричали: «Открой!» Но Торвен сдержал первый порыв. Маргарет — взрослая девочка. Да и незачем читать про дела семейные при почтмейстере! Последним лежало письмецо, надписанное готическим шрифтом. Ниже шел перевод на русский — для особо непонятливых. Рука Торвена дрогнула. Генрих фон Эрстет, компаньон юридической фирмы «Эрстед и фон Эрстет», писем не любил — и брался за перо в исключительных случаях. Заныл ушибленный затылок, печать на сургуче превратилась в мерзкую рожу, подмигнула, высунула бурый язык…