Механизм жизни

И вот — три мертвых товарища после калеки. Сволочь ты, Торвен, если подумать. Не захотел тихо помереть вместе со своей татаркой. Ты — сволочь, а я — слюнтяй и дурак. Нельзя отпускать! Никого из вас — нельзя… Знал бы, что кораблем поплывете, нанял бы бриг с охтинскими головорезами. Тебя, Торвен-друг, заставил бы по доске пройти. А Волмонтовичу серебра бы не пожалел — в глотку залить.

— Как притащишь Гамулецкого, пройдись по нашим. Нужны трое-четверо со слугами. Такие, что глотки режут, совета не спрашивают. Бери чистых пред законом, чтобы подорожную легко выписали.

Кивнул слуга; одобрил. Трудна задачка, икс на игреке сидит, синусом погоняет — тем больше чести. Заодно и причина есть самому пану Пупеку на белом свете задержаться. Не довелось с тираном посчитаться — значит, в доме приберемся.

Все косточки выметем!

— Ванну. Гамулецкого живьем, — резюмировал Франек. — Людей со слугами. И не вздумай опий курить, панёнок! Вернусь — учую…

Насквозь видел хозяина верный хлоп. Знал — не удержится, достанет из «хованки» трубку, купленную в Ливерпуле. Пять лет назад отпустил Франек панёнка к англичанам — одного, с наемным дурнем-лакеем. А как вернулся Пупек, поздно стало. Опий — хуже блудливой актриски, не надоедает. Бился Франек, хитрые штуки изобретал, да не смог от зелья отучить. Порой месяц панёнок держался, два, три, а там — все едино…

— Учую — убью, — подвел итог слуга, не дрогнув лицом. — Тебя убью и себя порешу. Спасу пана от геенны и муки вечной, а сам — как выйдет. Негоже шляхтичу от дури китайской дохнуть. Клятву батюшке твоему давал — не жизнь сыну сберечь, так честь…

— Не будет опия, Франек. Честью клянусь.

Поверил слуга.

Ушел.

А после ванны, после двух чарок ставленной вудки — накатило, подступило к горлу. Выходит, все напрасно? Вся жизнь — зря? Не мог отставной корнет слово чести сломать. Но кроме опия имелся у него в запасе ларец из кипариса.

Когда понял пан Пупек, что не спасет его от дурмана ни верный Франек, ни Черная Богоматерь Ченстоховская, а только панна Śmierć, решил не тянуть — зарядить пистолю, стать на колени возле отцовского портрета… Никто бы не помешал, да штукарь Гамулецкий объявился. Тайно — всевидящий Франек, и тот не проведал. Подарил фокусник ларец с пахитосками, перевязанными зеленой ниткой. Каждая — с мизинчик, на полторы затяжки. Курнешь — много увидишь, далеко улетишь. И на опий после не тянет.

Открыл ларчик пан Пупек.

Обожгла горло первая затяжка.

— Курва ты, — сказал он Хелене. — Приходишь, когда не кличут. По ночам шляешься, в постель к мужикам лезешь. Со всеми готова к венцу пойти…

Улыбнулась в ответ Хелена:

— Твоя правда, Стась. Курва я, со всеми добра. И с тобою пойду! — жди, недолго осталось…

Хороша панна, красива — у живых такой красоты не встретишь. Разве что у мраморного ангела над могилой. Но тот — камень, твердь резная. Хелена же… Здесь она, белокурая, рядом, вот-вот губами губ коснется.

— Буду я твоей. Буду любить тебя верно. Недолго, правда, так под солнцем любовь коротка. А за мои ласки станешь ты служить мне. Здесь я — курва, у себя же — королевна!

Ушла горечь. Сладки затяжки, как поцелуи. Давно пора пахитоске сгореть, а все не кончается…

— Гордый ты, Стась. Над панами — пан. Таким и Орловский был. Пышный — не подступись. А как шагнул со мною к венцу… Курва я, значит? Поглядел бы ты, каким теперь пан Орловский стал — в моем‑то королевстве!

Расхохотался гусар:

— Ай, королевна! Может, в царстве-государстве твоем встречу я доброго лекаря? Пусть разъяснит, отчего именно ты мне мерещишься. Говорили люди ученые, что призрак-мара соткан из наших тайных страхов. Вот и дивно мне: не встречал я похожих. Да и Хелен среди знакомых панночек не было.

— Не встречал ты таких, как я. А что не веришь, не беда. Поверишь. Тут тебе, сладкий, и льгота выйдет. Со многими ты меня познакомил, свиту мою пополнил… За то тебе я благодарна. Но втрое — что свел ты меня с милым дружком, с Казимежем Волмонтовичем. Всех я люблю ради долга. А с ним иначе вышло. Бегаю я за ним, как последняя шлёндра, а он от меня…

— Пошла вон, холера! Лучше бы Франек цепью меня к стене приковал… Мара ты, хворь моя, или нечисть из пекла — разберемся. Вон!

Нет Хелены. Один серный дым, а сквозь него — отсветы пламени.

Не к лицу гусару бояться, да и поздно уже.

* * *

— Нет, панове, не серьезно это, — рассудил пан Краков. — Верить тому, что штукарь в тазике углядел? Увольте, не в таборе цыганском живем.

Остальные были вполне согласны. Пан Лодзь усмехался брезгливо, пан Вильно ус крутил, а пан Варшавский и вовсе плюнул:

— Безделица, панове. То пан регистратор коллежский в Неву нырять не склонен. Вот и тешит нас байками. Кончайте его, пан Познанский. Есть Гамулецкий — есть забота, нет Гамулецкого…

Пан Познанский, он же пан Пупек, с ответом не спешил. Молчал, смотрел на мэтра Гамулецкого. Фокусник напоминал мешок с костями. Такой себе пан Лантух, который сперва от души встряхнули, а после к стене прислонили. Стоять неудобно, падать нельзя — Франек Лупоглазый рядышком пристроился.

— Подождем, — рассудил он. — Орловский ему верил.