Механизмы радости

– О, вы представить себе не можете, с каким страстным нетерпением Уилли увлек меня в свой будто кукольный домик, состоявший из одной небольшой комнаты с крохотным оконцем. Теперь эта комнатка стала и моей. Уилли – всегда спокойный и добрый, всегда деликатный, всегда истинный джентльмен. И когда мы оказались в его домике, он себе не изменил. Он самым вежливым образом попросил меня дать ему мою блузку. Я ее сняла и протянула в его маленькие изящные ручки. Тогда он попросил юбку, и я подчинилась. И так он перечислял предметы моей одежды, пока я не оказалась… Не знаю, можно ли покраснеть с головы до ног, но мне тогда показалось, что я покраснела от макушки до пят. Я была в центре комнаты, как огромный костер, и полыхала, то бледнея всем телом, то снова краснея, то снова бледнея.

«Боже! – вскричал Уилли. – Словно распустился огромный бутон самой прекрасной на свете камелии!»

И при этих его словах я снова зарумянилась от стыда от макушки до пят, и новые волны огня и холода покатились у меня по телу, но было чрезвычайно отрадно чувствовать, как моя кожа вызывает в Уилли упоение восторга. И что, по-вашему, Уилли сделал потом? Догадайтесь!

– Я не смею, – сказал доктор и вдруг сам зарделся.

– Он обошел вокруг меня – раз, другой, третий.

– То есть он кружил вокруг вас?

– Да, словно скульптор вокруг глыбы белоснежного мрамора, с которой ему предстоит работать. Он так и назвал меня – глыбой гранита или мрамора, из которой можно создать произведение искусства невиданной красоты. И он все кружил и кружил вокруг меня, торжествующе ахая и охая, потирая руки, сверкая глазками и довольно покачивая головой, не в силах нарадоваться на свое счастье. Казалось, он прикидывал, с какого места начать. Откуда, откуда же начать?

И вот он наконец обрел речь и спросил меня:

«Эмма, знаешь ли ты, почему я столько лет ездил с лилипутами и, в дополнение к главной работе – куплетам и танцам, – занимался тем, что взвешивал людей на ярмарках? Я отвечу тебе. Потому что всю свою взрослую жизнь я искал кого-нибудь вроде тебя. Вечер за вечером, лето за летом я видел перед собой, как прыгает и скачет стрелка моих весов. Но я был капризен. Я ждал подлинной удачи. И дождался. Теперь у меня есть ты, а вместе с тобой – и возможность выразить мой гений. Ты – мой холст, ты – голая белая стена собора, которую до́лжно украсить роскошной фреской!»

Он захлебнулся от чувств и молча взирал на меня блещущими глазами.

«Эмма, – сказал он наконец нежнейшим голосом, – могу ли я делать с тобой все, что мне захочется? Могу ли я полностью располагать тобой?»

«Ах, Уилли! – вскричала я. – Делай со мной все, что хочешь, Уилли! Я твоя!»

Эмма Флит замолчала.

Доктор давным-давно сдвинулся на самый край своего кресла и весь подался вперед. Теперь он быстро выдохнул:

– Ну-ну, и дальше?

– А дальше он вынул из шкафчика все свои коробочки, бутылочки с чернилами, трафареты и сверкающие серебряные татуировочные иглы.

– Тату… Татуировочные иглы?

Доктор Джордж ошарашенно отъехал в глубину своего кресла:

– Он вас… татуировал?

– Да, он меня татуировал.

– Выходит, он мастер татуировки? Художник по телу?

– Да-да, вы употребили правильное слово: художник! Но так Уилли предначертано талантом, что холстом ему служит человеческое тело.

– Стало быть, вы, – медленно произнес доктор, – стали тем холстом, который он искал с юности?

– Да, я стала тем холстом, который он искал всю свою жизнь.

Миссис Флит сделала паузу, дабы психоаналитик как следует осознал суть произнесенного. И тот действительно хотя и не сразу, не без заметного усилия, но проникся.

Эмма продолжила свой рассказ не раньше чем убедилась по игре чувств на лице доктора, что сказанное ею достигло самого дна его души и вызвало там громкий всплеск эмоций.

– И с тех пор началась упоительная жизнь! Я души не чаяла в Уилли, а Уилли души не чаял во мне, и мы оба любили то, что было выше нас и чем мы занимались вместе. Мы были заняты созданием самой грандиозной картины в мире – такой, что свет еще не видел! «Мы достигнем полнейшего совершенства!» – восклицал Уилли. «Мы достигнем полнейшего совершенства!» – вторила я ему.

Ах, каким счастливым было то время! Мы провели за работой десять тысяч беспечальных светлых часов. Вы представить себе не можете, до чего я была горда своей ролью неоглядного берега, о который плещутся волны всех красок таланта Уилли Флита!

Год мы трудились над моими руками – сперва над правой, затем над левой. Полгода ушло на мою правую ногу и целых восемь месяцев – на левую. И это была только подготовка к грядущему буйству деталей и красок: мы начали кропотливый труд над спиной – от затылка к лопаткам и ниже, ниже, пока не сомкнули края картины на бедрах. И тогда мы перешли на переднюю часть тела: ярмарочные карусели и взрывы шутих соседствовали там с обнаженными красавицами Тициана, с умиротворяющими пейзажами Джорджоне и миниатюрными копиями картин великого Эль Греко.