Мехлис. Тень вождя

Так что Фадеев с коллегами не без основания опасался в 1947 году повторения ситуации года 36-го. Оказалось, напрасно. Почему же министр госконтроля поступил так, а не иначе? Симонов дает, как представляется, весьма убедительное объяснение: «Ни к литературе, ни к писателям… Мехлис пристрастия не питал, но он был политик и считал литературу частью идеологии, а писателей — советскими служащими, а не кустарями-одиночками». И если когда-то у Льва Захаровича этот взгляд только начинал складываться, то за полтора десятка лет тесного общения с писателями — а оно явно усилилось с его приходом в «Правду» — представление о литературе как важном идеологическом оружии стало монолитом.

Да, именно так: литература — часть идеологии, а писатели — работники идеологического фронта, подручные партии. Сотрудничество писателей с прессой, прежде всего «Правдой», по мысли ее редактора, должно было стать для них делом чести. Писать специально для главной партийной газеты, а не просто печататься в ней — вот к чему должны были стремиться «инженеры человеческих душ». Напомним молодым читателям: именно так назвал Сталин советских писателей, встречаясь с ними у А. М. Горького 26 октября 1932 года.

Следует отдать должное настойчивости, с которой Мехлис проводил в жизнь свою линию. Ему удалось привлечь к сотрудничеству с «Правдой» на штатной и нештатной основе многих действительно лучших писателей, очеркистов, фельетонистов, художников. Имена Ильи Ильфа, Евгения Петрова, Михаила Кольцова, Анатолия Аграновского, Бориса Ефимова говорят сами за себя.

Сам Лев Захарович, хотя много писал, был лишен заметного творческого дара. Однако перед теми, кто был одарен способностями куда богаче, пиетета не испытывал: для него они были обычными служащими по ведомству идеологии, которые требовали руководства собой.

Примерно в 1934 году по предложению Горького возникла идея подготовить к 20-летию Октябрьской революции многотомный сборник под условным названием «Две пятилетки». «Мы хотим изобразить рост массы, ее культурный рост, — разворачивал творческий замысел первый пролетарский писатель. — Сначала зажигалки делали, а теперь черт знает на какую высоту полезли, преодолев совершенно изумительные нечеловеческие препятствия…» Он предлагал «показать партработу, работу наших новых работников, показать, как 25-тысячники вросли в деревню, что они там сделали… показать, как перерождается наш крестьянин, человек XVII века…»

Увы, зажечь мастеров пера подобными сюжетами долго не удавалось. Даже Бухарин, назначенный было руководить редакцией, ссылаясь на крайнюю занятость, отказался. Собрав в марте 1935 года членов редакции «Двух пятилеток» и констатировав, что дело движется медленно, Горький предложил заменить Бухарина Мехлисом. Он рассуждал здраво: редактор «Правды» хоть звезд с неба, как автор, не схватит, но вот братьев-писателей работать заставит. Алексей Максимович не ошибся. И пусть, в конце концов, запланированный 5-томник съежился до двух томов, издание все же было осуществлено.

На том же заседании редколлегии Мехлис с энтузиазмом подхватил и предложение Горького писать о новом человеке. Кто же он? Возьмите тех, кто живет в атмосфере Дальнего Востока, предлагал Лев Захарович, кто пережил Колчака, конфликт 1929 года на КВЖД, кто испытывает на себе попытки японского шпионажа… Или: «Возьмите наше крестьянство. Царизм какую опору имел в деревне? Попа, урядника и пр. А мы сейчас имеем сотни и сотни тысяч и миллионы людей, которые будут цепляться за советскую власть покрепче, чем в свое время цеплялась за царизм интеллигенция, и покрепче, чем старая опора царизма. Он стал колхозником, он стал организатором, он — бригадир и он всеми фибрами будет защищать этот строй». А ведь это говорилось о крестьянстве, к тому времени либо насильно загнанном в колхозы, либо распыленном по бесконечным лагерям и ссылкам Сибири, Казахстана, Дальнего Востока. Это на его примере Мехлис намечал показать рост все того же «нового человека».

Отдельный том (света он не увидел) предполагалось посвятить тому, «как выглядит, как живет человек в социалистическом обществе». Воплощением «научно обоснованной фантазии» окрестил его главный редактор «Правды». Листаешь ныне стенограмму совещания и видишь, как много в его участниках — а среди них легко заметить и широко известных, уважаемых людей — было всего: политиканства и честной работы, пустого прожектерства и научного предвидения, лицемерия и искренности, откровенной глупости и способности трезво оценивать окружающий мир.

Невыразительно, но с большой методичностью Лев Захарович обозначил проблемы, которые следовало бы в этом томе осветить: социализм построенный (или, выражаясь более поздним языком, — реальный), разработка недр, осуществление планов Мичурина по преобразованию природы, освоение Арктики, возведение промышленных гигантов в Кузбассе, победа над единоличником. «Мы должны показать нового человека… перевоспитанного свободным раскрепощенным трудом… — предупредил он. — Это должна быть агитация, делом и художественным словом за коммунизм».