Мехмед Синап

Один из жандармов пошел вперед, наставления он получил еще с вечера. Он отправился разведать путь, предупредить людей о прибытии Кара Феиза. Как удивился Мехмед Синап неожиданному известию! Кара Феиз идет к нему в гости, верный друг не забыл его! Он сиял от радости.

Кара Феиз прошел по непроходимым горам, волком пробрался через темные безмолвные леса и еще к полудню очутился в царстве Синапа.

Друзья обнялись и вошли в конак.

— Удивительно! — произнес Мехмед Синап. — Ты мне снился этой ночью!

— А меня вчера, когда я услышал твое имя, так и кольнуло что-то в сердце. Эх, брат, ты все еще поешь старую песню. Все царствуешь!

— Что делать, брат, такой уж промысел мне дал аллах.

— Хороший промысел. Чорт меня надоумил наняться на службу к султану. Глупость! Страшная глупость!

— Да как стряслась эта беда?

— Вот как. Мы с Кара Мустафой и Эминджиком напали на Гюмюрджину и захватили ее. Но у нас не было пушек. Пушка — страшная штука, Синап! Она разметывает людей, как цыплят. Войска, вооруженные пушками, разбили нас, и нам пришлось сдаться.

Кара Феиз задумался. С галлереи, где они стояли, перед ними открылась вся Чечь с горами и селами, утопавшая в своей гордой бедности и дикости. Вот оно, царство Мехмед Синапа, отрезанное от владений султана, свободное от всех его повинностей и даней, от жандармских насилий, от рабства, от военной службы и пресмыкательства перед сильными... Большая удача выпала на долю этого Мехмед Синапа; ему везет, да и у султана есть другие, более важные заботы, чтобы заниматься им...

Прибежали двое старших детей Синапа, и Кара Феиз почувствовал себя воистину несчастным при виде этих веселых головок, этих глазок, которые смотрели на него ласково и с любопытством и стремились обнаружить в нем друга их отца. Выросши сиротой, он не знал отцовской ласки и радостей отцовства тоже не испытал. А вот у Мехмед Синапа дети, жена, дом, и он все-таки находит время и смелость бороться с султаном... Смелый, смелый юнак!

— Одно только скажу тебе, — прервал он наступившее молчание. — Берегись Кара Ибрагима! Берегись султанских войск — они теперь не те, что в наше время: теперь и выучка у них другая, и тактика, и фортификация другая — да и пушек у них сколько угодно...

Мехмед Синап слушал эти советы с затаенным беспокойством. Он свыкся с чувством безопасности, но все же допускал возможность всяких бед. Иногда ему казалось, что на него махнули рукой: «Пускай сам свернет себе шею!»

— Если бы ты сумел раздобыть две-три горных пушки, то жил бы как в крепости, — добавил Кара Феиз.

Тут он вспомнил, что его новое положение султанского военачальника требует от него сдержанности в речах, и потому коротко добавил:

— Итак, братец, на-днях я поеду через Машергидик, и твои люди пропустят меня как друга.

— Будь покоен, брат Кара Феиз... Желаю тебе благополучия в походе!

— И еще скажу тебе: не позволяй султанским людям шляться по твоей земле, у тебя много врагов, и они не дремлют!

— Ты прав, враги подстерегают человека и во сне...

Кара Феиз поднялся, собираясь уходить. Он был удивлен — его поразила личность Синапа, его непринужденность. Над ним не было никакого начальства, которое могло бы приказывать ему и перед которым он должен был бы стоять навытяжку... Эх, как жилось в мятежные времена!

Они расцеловались.

— Прощай, брат, — сказал Мехмед Синап.— Не поминай лихом...

— Помоги тебе аллах, братец, — взволнованно ответил Кара Феиз. — Такова жизнь... Играет людьми, как ребенок мячом...

Глава девятая ДО БОГА ВЫСОКО, ДО ЦАРЯ ДАЛЕКО

1

Муржу запускал руку в кучу зерна и просеивал его сквозь свои пальцы. Зерно было нечистое, с массой куколя. И как его мало! Год выпал гнусный, он принес не урожай, а насмешку над человеком; словно природа бросила милостыню попрошайке.

Рядом с Муржу жена лущила фасоль, а взрослый сын — овечий горох. Сноха Митра связывала початки кукурузы, которые нужно было повесить под навесом. «Дело дрянь, — думала она, — не выйдет из этого и пяти ок[33] муки, нет».

— Батька! — сказал сын, — и в эту зиму придется нам слюнки глотать, если не добудем чего-нибудь на равнине!

— О-о-ох, сынок, — добавила мать, — хоть бы с грехом пополам продержаться тем, что послал аллах; станут ли еще люди кормить нас? Горько, тяжко.

Муржу молчал, как всегда. Длинный, он почти доставал до сучьев высокой груши, стоявшей у гумна. Его босые ноги, ушедшие в мягкую мякину — черные, потрескавшиеся, грубые, как древесная кора, казались приросшими к земле.

— Мы трудились, дети, изо всех сил, но аллах этого не видит.

Потом, окинув беспомощным взглядом оголенные жнивья и все еще зеленые, свежие луга, отец прибавил:

— Сукновальня, и та молчит. Просто жить не хочется! Прежде было иначе. У людей была шерсть. Напрядут и идут сукно валять. Устраивались свадьбы, играли зурны и бубны, гудели волынки. Будь проклята война и все, что от нее — с той поры, как началось это немирное время, народ свету божьего не видит!

Он все стоял, неподвижный, полузарывшись в мякину.