Мехмед Синап

Ведь он больше всего пострадал от Синапа, поэтому теперь и не знал жалости. Он привез ему двести вьюков зерна,— пусть жрет со своими людьми! — а тот вместо благодарности посадил его в хлев к коровам — его, знатного чауша!

Вся Чечь затряслась, словно в злой лихорадке, в кровавом бреду; плач поднялся до небес, женщины и дети бежали искать своих мужей и отцов, а их встречала неумолимая смерть.

Не щадили никого. Все были соучастники разбойника, и потому нужно было вычеркнуть их из списка живых, истребить, дабы страницы султанских реестров освободились от их гнусных и предательских имен.

Кара Ибрагим помнил слова султанского фирмана... и не оставлял живой души на своем пути. До вечера орда продвигалась вперед беспрепятственно. Села Кестенджик и Наипли он нашел опустевшими. Соседнее село Каинчал было полно народу — женщин, детей, мужчин, спешивших уйти в пещеры Машергидика.

Второй отряд с таинственной пушкой, наступавший с юга, от Драмы, подвигался вперед медленно, но безостановочно. Тут, перед Каинчалом, орды остановились, встреченные выстрелами сверху, со скал, где пройти было трудно.

В селе было пусто, только местами крутые каменистые улицы перелетали куры, испуганные шумом и конским топотом.

Орда Кара Ибрагима шла остервенясь, как волчья стая. Она добралась до скал перед Ала-киоем — собачьих клыков горы, последней оборонительной позиции Мехмед Синапа. Взять ее было трудно — Кара Ибрагим, как хороший стратег, понимал это и только скрежетал зубами.

Может быть, только сами защитники не понимали этого. Они не особенно вдумывались в свое положение. Могли ли они бороться с вооруженными до зубов султанскими войсками? Патроны у них были на исходе, а голыми руками за огонь не возьмешься.

— Плохо, — раздавались голоса, — плохо, братья ахряне!

— Быть вечными рабами вам, и детям вашим, и внукам — вот что плохо, — сказал Мехмед Синап, — а не это, нынешнее! Сейчас мы должны показать, что мы не бабы, а свободные люди, и что мы умеем защищать своих близких. Верно ли я говорю?

— Верно, атаман! — ответили ему все в один голос.

— А раз так, братья ахряне, что же нам, держаться или самим отдать свои головы врагу?

— Будем держаться, Синап! На тебя наша надежда!

Синап помчался вниз вдоль реки, под высокими скалами.

Шумел бой, ему вторило эхо, и между двумя залпами раздавался голос глашатая:

— Эй, братья ахряне! — кричал он со стороны села. — Сдавайтесь, чтобы головы ваши уцелели. Султан милостив, он подарит вам жизнь.

Оборонявшиеся отвечали выстрелами, между тем как нападавшие делали попытки приблизиться к скалам, чтобы ударить во фланг бунтовщикам. Кара Ибрагим на коне выдвинулся вперед и отдавал распоряжения. Весь красный и ощетинившийся, он трепетно предвкушал желанную победу, которая должна была принести ему новые почести и повышение.

С виду те, бунтовщики, казались спокойными: они стреляли рассчитанно, точно, без лишних движений.

— Какая сила у этого проклятого Синапа, — размышлял Кара Ибрагим, — не будь он разбойник и враг султану, его надо было бы сделать своим побратимом и другом!..

Глава одиннадцатая СТЕНЫ ПАДАЮТ

1

Во всем доме оставались только Гюла и дети.

Мужчины дрались, а женщины жались к близким в это смутное время. Только старый глухой чабан Раю шатался по двору, это вносило некоторое успокоение. Его, казалось, никто и не замечал, но все-таки присутствие живого человека уменьшало страх и заставляло женщину верить, что она все еще хозяйка в этом доме.

Высокие сторожевые башни конака одиноко торчали в синем небе, широкие галлереи были пусты, а внизу, в большой комнате, сидела, съежившись, Гюла и вслушивалась в трескотню ружей. Трое детей как птенцы жались к ней, заразившись ее страхом.

— Мама, — плакал Сеинчо, прижимаясь к ней, — где папка? Отчего ты плачешь?

Мать плакала. Не о себе — о Мехмеде, об этих малых детях, словно она хоронила их, словно в ее женском предчувствии они уже были мертвы.

Снаружи послышался конский топот. Стукнула дверь, и вошел Мехмед Синап.

— Что это? Храни тебя аллах! Чего ты расплакалась?

— Мехмед! Мехмед! — кричала обезумевшая женщина. — Дети мои, Мехмед! Ничего не требую от тебя, только детей моих защити!

— Несчастная! — не выдержал Синап. — Разве только у тебя дети? Разве у тех людей нет жен, детей? Разве они хнычут, как ты? — И добавил: — Ничего страшного! Пройдет и эта беда...

Машинально Синап сел, целиком поглощенный мыслью о битве; его широкий лоб, покрытый прядями мокрых волос, прорезан морщинами, и от внимания Гюлы не ускользнула глубокая усталость, затаенная в глазах и во всех его движениях. У него был вид человека, готового защищаться до последней крайности, но в сердце которого уже закрадывается червь сомнения.

— Ничего страшного... Не бойся... Через день-два все кончится... Ты, Гюла, странная какая-то... Испугалась, словно ты жена не Синапа, а какого-нибудь цыгана!

Она с изумлением смотрела на него:

— Нет ничего страшного?.. Услышь тебя господь! А я боюсь...

— Чего боишься? Как пришли, так и уйдут... Скоро к нам явится подмога. Я отправил гонца к Топал Салиху. Ты не отчаивайся.