Мексиканский для начинающих

— Тектонические сдвиги? — спросил Васька.

— А, ты уже в курсе, — не удивился Гаврила.

— Видел наскальный триумф.

— Листовку читал? Согласен?

— Пунктики кое-какие смущают, — признался Васька.

— Это не страшно. Главное, чтоб в целом захватывало! — воодушевился Гаврила, становясь похожим на Некрасова. — Херардо тоже не хочет присоединять остров к материку — бизнес затягивает! Но идею поддерживает. У нас много влиятельных и богатых единомышленников. К примеру, Алексей Степаныч из первых, — перешел он на молитвенный шепот. — Алексей Степаныч Городничий.

— Из турагентства? — припомнил Васька. — Алексей Степаныч — точно!

— Тише-тише. Такие имена не надо выкрикивать. Турагентство — ширма. У него сотни ширм.

Васька не слишком-то почитал авторитеты, особенно полуподпольные:

— И чего за ширмами делает? Гладью шьет да в штаны срет?

Гаврила поперхнулся излишне гигантской креветкой:

— Ну ты, как не родной! Городишь незнамо что! — Он лег грудью на стол. — Алексей Степаныч — главный. У него кликуха, замри — не перни! — Отворотти-Паваротти.

— Поет? — удивился Васька.

— Других заставляет!

Гаврила распрямился. Лицо его горело, глаза сияли, к галстуку прилипла, в виде заколки, зубатая клешня. Теперь он напоминал неистового Виссариона в постели.

— С Алексеем Степанычем никто не сравнится. Большой театр в Москве — его собственность!

— «Какая сволочь! — обиделся Васька за бабу Буню. — Хапнул Большой!

— Он поможет материки с континентами слить, — продолжал Гаврила с придыханием. — Говорят, не переносит самолеты. Особенно через океаны летать недолюбливает.

— А чего же он любит?

— Как то есть — чего? — удивился Гаврила. — Родину, конечно. Алексей Степаныч, как все хорошие люди, — патриот! Вообще он мэр ряда городов и селений.

Пока они эдак разговаривали, Хозефина беззвучно поглощала лангусту, а мальчик с умным медицинским видом грыз хитиновые покровы, как бы догадываясь, что должен быть крепок и несгибаем, дабы продолжить дело папаши по кличке Некрасов.

Песня шестого дня

— Пора и честь знать, — сказал Гаврила, беря портфель. — Хозя, Гаврик, хватит жрать!

Все поднялись из-за стола и замерли — здесь было хорошо, а теперь куда? После обеда задумываешься о будущем. Завершен один из этапов пути и надо снова выбирать дорогу. И нередко, оттягивая решение, склоняешься ко сну.

Хозефина с мальчиком и Васька, конечно, склонялись, но Гаврила был неугомонен.

— Неподалеку в бухте уединенный пляж. Хороший обзор. Тылы прикрыты — ни с моря, ни по берегу не подкрасться. Там и поговорим о наших овцах.

Васька оживал, и рожа принимала формы лица. Хотелось искупаться и вздремнуть. В тишине, без разговоров.

Гуськом они двинулись по узкой каменной тропе, то спускавшейся к самому прибою, то забиравшейся в глухую сельву, где возникали странные звуки и далекие нечеловеческие голоса.

Что-то шуршало, потрескивало, шелестело, цокало, лопалось, причмокивало и произрастало. То будто бы трубил слон, то, как пьяный мужик спросонок, взрыкивал лев, то тявкали койоты. Гукали, верещали, стрекотали, посвистывали, шипели… Кто-то отчетливо шептал в кронах: «Каброн, каброн».

Голова пухла от необъяснимости звуков. Лишь один был понятен разуму, мирный, успокоительный, — то, обожравшись хитина, пукал Гаврила Второй.

— Голоса дикой сельвы, — пояснил Первый, — помнишь, как Има Сумок пела? Хозя тоже может. Порфавор, керида, уно кансьонсито![29]

Молчаливая Хозефина раскрыла рот, и оттуда, от самых глубин и подножий, исторглось нечто доисторическое, тех незапамятных времен, когда континенты, удаляясь один от другого, всплывали и снова погружались, ползли огромные ледники, поминутно извергались вулканы, гибли динозавры, мамонты и зарождался в огне человек. Это была песня утра шестого дня творения!

Да, надо долго молчать, чтобы скопить такую космическую бездну звуков!

Сельва притихла. На тропинку шмякнулись несколько оглушенных птиц. В том числе странный красно-черный попугай с примесью вороны. «Кабронес», — сказал он мстительно, закатывая глаза.

— Это гимн нашего братства! — гордо сообщил Гаврила.

Верхами они подошли к уютной, со всех сторон закрытой бухточке и спускались по крутым, выбитым в скале ступеням.

Мальчонка, воодушевленный мамой, разговорился — мычал, бебекал, лялякал, продолжая подпукивать, и произнес пару членораздельных слов — «бля-бля» и «кабронес». При этом разумно указывал пальчиком в определенную точку пляжа.

— Прислушаемся к подрастающему поколению, — сказал Гаврила, направившись по девственному песку в глубь бухты.

Ветер умер, море лежало плоско, как бритвенное лезвие, не шевелясь, и в глубине бухты меж тремя черными стулообразными валунами было тихо, как в чистилище. Даже мальчонка замолк и прекратил пукать, беззвучно, как рыбка, отворяя ротик.

На песке, прикрытая ветвями хаккаранды, виднелась одежда. Сомбреро, изящная панама с раздвижными полями и женская шляпка, украшенная букетиком, запах которого напоминал о чем-то. Под шляпами находились три пары сандалий разного размера.