Мексиканский для начинающих

Наиболее крупные удивляли так, как может удивить экспонат из кунсткамеры — расшитые жемчугом, с часами, вмонтированными в перекрестье мягких ремешков, они сверкали под заходящим солнцем истинным золотом высокой пробы. На левом сандалии часы показывали европейское время, на правом — здешнее, девятнадцать тридцать. Странно, что не тикали…

В общем, ясно было, трое неизвестных уплыли куда-то в далекие дали или же потонули вблизи.

— Что делать со шмотками? Сдадим в музей? — спросил Васька.

И не услышал своего голоса! Ни слова!

— Эй! — испуганно заорал он, думая, что оглох и онемел. — Эй, Гаврила, сукин кот!

Абсолютная тишина! Так бывает только во сне. Кричишь, зовешь, надрываешься и хрипнешь, а все напрасно — звуки замурованы в голове, как узники. Не вырваться на волю!

Черные валуны, безветрие, Хозя с мальчонкой на руках, белый песок, золотые сандалии с часами, непоколебимый, как стальной лист, океан и мнимый Гаврила по кличке Некрасов, спокойно достающий из портфеля обыкновенную учительскую указку и обыкновенный подметательный веник.

«Это, конечно, сон!» — убедился Васька, но для проверки дал Гавриле пинка под зад.

Тот вытаращил глаза, беззвучно растопыривая рот, и только по отчетливой артикуляции можно было догадываться о мощи негодования — «твою мать! омудел что ли?»

Впрочем, учительской указкой Гаврила стремительно начертал на песке то же самое, усилив частоколом восклицательных знаков и одним вопросом: «Рыло начистить?»

И передал указку Ваське, надеясь, видно, на утвердительный ответ.

Дрожащей рукой он изложил, как мог, свое смятение на белом песке:

«Гаврьюшичка, прасти миня, мудылу! Думал чта этта сонъ. Памаги мне! Видыш гипну. Чта этта за места праклитушшая?»

Получилось убедительно, хотя с каким-то акцентом.

Гаврила читал долго, покачивая головой, а потом аккуратно замел веничком, так что от вопиющей на песке безграмотности и следа не осталось.

Каллиграфическим почерком, как учили когда-то в начальной школе, он простил Ваську и далее скорописью — видно, имелся большой опыт песочного общения — сообщил такое, во что никак не верилось:

«Здесь меж трех камней — мертвая зона! Точка молчания! Загадка природы. Звуки не фурычат. Специальное место для деловых встреч и медитации. Всемирный глушитель! Вопросы?»

Заметая веником удивительную информацию, он передал указку. Но какие могли быть вопросы? Задумавшись, Васька нарисовал простую вещь — сердце, пронзенное стрелой.

Гаврила, отобрав указку и сметя сердце, написал:

«Чушь! Есть деловые связи и немного дружбы между народами. Любовь на небесах».

«Не смеши. Старая песня», — ответил Васька.

«Тут не до смеха и песен не слыхать! — изобразил Гаврила тяжелыми печатными буквами. — Мене, текел, упарсин! Здесь приоткрыты двери в ад. Здесь хищники пожирают сердца. Здесь горы ударяются плечами. Здесь оселотли и коатли. Микстли здесь![30]

Угрожающей писаниной он подъехал под самые Васькины ноги.

«И здесь, в мертвой зоне, в точке молчания, я, по кличке Некрасов, тебя спокойно замочу!»

Васька перечитал сызнова — да, замочу! Именно так! Никаких других значений, кроме как «убью», это слово не могло иметь в данных контексте и обстановке. Покинутая одежда, черные камни, помрачневший Гаврила в черном костюме. Западня! Проткнет указкой и веником заметет! И звать на помощь бесполезно — слова мертвы.

«Побойся Бога, друг!» — начертил Васька пальцем.

«Здесь нет Слова! А значит — нет Божьей власти».

Гаврила указкой, как шпагой, рубил, хлестал, колол песок.

«Ты не прав. — Очень мягкими, успокоительно-округлыми буквами, будто вздохнул Васька. — Вот оно — слово. Его власть повсюду! Даже на песке!»

«Слово изреченное — ложь! Написанное — пшик!» — И Гаврила взмахнул веником.

Перед ними лежала чистая, ровная, бессловесная поверхность. Они посидели молча, и затем Гаврила, чуть касаясь песка, словно пробежала трясогузка, как бы шепнул на ухо:

«Есть одно слово, которое живет в мертвой зоне! Но до сих пор его никто не обнаружил.»

Васька быстро нарисовал птицу и попытался высказать вслух, выпустить в мертвую зону.

Гаврила покачал головой и достал из портфеля пухлую тетрадь, сплошь исписанную уже зачеркнутыми словами.

«Давно ищу. Перебрал миллионы. На всех языках мира. Ни одно не прижилось. Сегодня испробовал „замочу“. — Увы!»

— А Хер Моржовый?» — застенчиво предположил Васька маленькими буковками.

Гаврила расхохотался, что выглядело беззвучно-диковато, и торопливо, легким поэтическим росчерком, набросал:

«Только молвишь слово странное,
Не звучавшее дотоль,
Как летит уж смерть нежданная
И пронзает сердце боль!»

Изображение было смутноватым, и Васька, как ни щурился, не разобрал одного слова.

«Прости, друг, — сраное?» — указал он в окончание первой строчки.