Мелья

Так вот, значит, ему нужен Мирон… Сальвадор Диас Мирон, мексиканский поэт и бунтарь. Какой-то парадокс: Мирон по политическим мотивам бежал с родины на Кубу, а Хулио по таким же мотивам преследуется здесь, на Кубе… Все помешались на этой политике, а ей так надоели и шумные студенческие собрания, и манифестации, и столкновения с полицией. Предчувствия не обманули ее: Хулио Антонио арестовали, и это уже серьезно. Временами ей казалось, что это она не уберегла мужа. Но здравый смысл подсказывал, что не было силы, которая могла заставить его оставить партию и забыть то, что стало сутью его жизни. Мирон был первым, кто разбередил в нем бунтарский дух. Хулио всегда с нежностью вспоминал старого поэта, который был его учителем в «Академии Ньютона». Однажды старик сказал про себя: «Есть такие люди, которые, сколько ни вози по грязи, все равно остаются чистыми. Я из таких». Да, к нему никакая грязь не прилипала… В те времена работоспособности и энергии Сальвадора Диаса Мирона мог позавидовать любой юноша. До сих пор Хулио вспоминал его лекции по литературе и истории. Они не были похожи на лекции других преподавателей. Набившие оскомину дворцовые перевороты и любовные проделки именитых особ превращались в его устах в рассказы о страстях человеческих, о справедливости, о патриотизме и мужестве. Хулио всегда помнил, что Мирон был первым, кто растолковал ему причины богатства и нищеты. Правда, сейчас юношеское представление о благородстве, социальном добре и зле, о справедливости и несправедливости, весь тот наивный материализм, который вложил в своего ученика старый поэт, сменились у Мельи твердой верой в необходимость борьбы угнетенных против угнетателей.

Буйное сердце поэта было добрым и чутким. Старик не считался со временем, он жил ради своих учеников и верил в них, а особенно в Хулио. Однажды, окруженный учениками, он сказал:

— Если я не обессмертил себя в поэзии, то хотел бы, чтобы имя мое осталось в грядущем в награду за воспитание такого исключительного человека, как Никанор.

Но Мирона нет уже на Кубе. Несколько лет назад он вернулся в свою родную Мексику и, говорят, живет в городе Веракрусе…

На какое-то мгновение Оливин показалось, что ей легче от мысли, что старого учителя нет на Кубе, но, спохватившись, горько вздохнула: суета сует…

Густаво Альдерегиа беспокоился не зря. Медицинский анализ не сулил ничего хорошего. С каждым днем силы голодающего угасали, причем Густаво прекрасно понимал, что Мелья не отступит. Правда, можно было несколько облегчить его положение: добиться перевода в больницу. Но как это сделать? Густаво стоял у окна и смотрел на сумеречное небо: бледная вечерняя синева на глазах становилась бирюзовой. Казалось, что невидимый художник размалевывает небо то бледно-голубой пастелью, то густой масляной лазурью. Резкий металлический скрежет вывел Густаво из минутного оцепенения. Громыхая и позвякивая, по соседней улице шел трамвай… Это было в 1922-м, они познакомились в трамвае. Тогда он обратил внимание на юношу, читавшего недавно начавший выходить журнал университетских студентов «Alma mater». Они разговорились, и он узнал, что этот высокий студент с открытым лицом, с густыми волнистыми волосами и широкими плечами спортсмена учится на первом курсе юридического факультета.

Через некоторое время они вновь встретились, оказалось, что Хулио Антонио увлекается спортом, принимает участие в студенческом движении и что у них общие знакомые. Так зародилась их дружба. В дальнейшем врач Альдерегиа нашел в студенте Мелье и своего политического единомышленника.

Альдерегиа вспоминал, как в 1922-м Сайяс и его правительство принимали драконовые меры для подавления «крамолы» на Холме (так называли гаванцы свой университет, возведенный на возвышенной части города). Были изгнаны самые либеральные и самые способные профессора, запрещены выступления студентов против ректората. Действиям властей студенты могли противопоставить только неорганизованный протест, который не давал никаких результатов. Но однажды студенты все же выиграли сражение. Это случилось в тот день, когда ректорат решил присвоить личному представителю президента США на Кубе Эноху Краудеру звание «Ректор Honoris causa». Имя Краудера в те годы было ненавистно каждому честному кубинцу. Краудер представлял в стране не только Белый дом, но и Уолл-стрит. Под его нажимом и по его указке Куба обращалась к Соединенным Штатам за займами и предоставляла им выгоднейшие концессии на территории острова. Фактически управлял страной Краудер, а не президент Сайяс. Поэтому лакейское рвение университетского начальства вызвало бурное возмущение.