Он может нарушить вчерашние клятвы, может забыть огонь в камине и свечу в подсвечнике, может заснуть, презрев неотложные труды;
может осыпать проклятиями начищенные сапоги, которые тянут к нему черные уста и топорщат ушки;
может не видеть, как блестят в лучах солнца, пробивающихся сквозь занавески, стальные сапожные крючки;
может пренебрегать звучными требованиями упрямых каминных часов;
может забиваться поглубже под одеяло, говоря себе: «Вчера – да, вчера я был уверен, что должен встать пораньше, но сегодня я больше так не думаю.
Слуга читает ваши газеты, распечатывает ваши письма и вас не беспокоит. А вы снова засыпаете, убаюкиваемый глухим шумом первых экипажей. Эти чудовищные, громыхающие, тяжелые повозки, груженные мясом, эти телеги с жестяным выменем, полным молока, производят адский шум и разбивают мостовую, но для вас их колеса обиты войлоком, вам они смутно напоминают оркестр Наполеона Мюзара[558]
. Дом ваш дрожит и гнется, а вы почиваете, точно моряк под дуновением зефира.И всем этим радостям вы кладете конец сами, когда сбрасываете с головы фуляр, скомкав его, точно салфетку после завтрака, но все еще не решаетесь оторвать от постели свое… скажем так:
Вы не торопитесь. Вы оглядываете свою спальню, собираетесь с мыслями. Наконец, вы вскакиваете с кровати
Решительно!
Отважно!
По своей собственной воле!
Вы идете к камину, смотрите на самые снисходительные из ваших часов и делитесь сами с собой следующими надеждами:
–
– Побегу быстро-быстро.
– Если он уже ушел, я его догоню.
– Он, верно, меня дождется.
– Всякий кредитор позволяет должнику опоздать на пятнадцать минут.
Вы яростно натягиваете сапоги, одеваетесь так стремительно, как будто боитесь, что вас застанут в неглиже, вы вкушаете все прелести спешки и осыпаете проклятиями собственные пуговицы; наконец вы выходите из дома с видом победителя, насвистывая и размахивая тростью, вы прядаете ушами и несетесь вскачь.
«В конце концов, – думаете вы, – я сам себе хозяин и не обязан никому давать отчета!»
А ты, несчастный муж, ты имел глупость сказать жене: «Милая, завтра (а бывает и так, что она узнает об этом не накануне, а за два дня) я должен встать пораньше».
Несчастный Адольф, мало того, что вы это сказали, вы еще объяснили, как важно это свидание: «Речь идет о… и о… и еще о… и наконец о…».
За два часа до рассвета Каролина очень нежно будит вас и очень нежно говорит:
– Друг мой, друг мой!
– Что случилось? Пожар?..
– Нет-нет, спи, я ошиблась, перепутала стрелки! Сейчас только четыре часа, ты можешь еще два часа поспать.
Сказать человеку: «Ты можешь поспать еще два часа» – ведь это почти то же самое, что сказать приговоренному к казни: «Сейчас пять часов утра, у вас еще есть время до половины восьмого!» Сон ваш нарушен мрачной мыслью, которая, подобно летучей мыши, бьется в окна вашего мозга.
Женщина в таких случаях точна, как дьявол, приходящий за проданной ему душой. В шесть утра голос вашей жены, который, к несчастью, знаком вам слишком хорошо, доносится до ваших ушей одновременно с боем часов и говорит вам с безжалостной нежностью:
– Адольф, уже шесть часов, вставай, друг мой.
– Не-е-ет… не-е-ет…
– Адольф, ты опоздаешь, у тебя важное дело, ты сам сказал.
– Не-е-ет… не-е-ет…
Вы в отчаянии отворачиваетесь.
– Пожалуйста, милый друг, я все приготовила с вечера… Котик мой, надо вставать; ты опоздаешь на свидание. Адольф, да проснись наконец! Пора вставать! Уже рассветает.
Каролина сбрасывает одеяло и встает с постели: она хочет показать вам, что для нее подняться не составляет ровно никакого труда. Она открывает ставни, впускает в спальню солнечный свет, утренний ветерок, уличный шум. И возвращается.
– Друг мой, да встанешь ты когда-нибудь? Кто бы мог подумать, что ты такой безвольный? А еще мужчина!.. Вот я всего лишь женщина, а у меня сказано – сделано.