Мелкие неприятности супружеской жизни

Здесь пуристы от нравственности, педанты, застегнутые на все пуговицы, упрекнут нас, пожалуй, в том, что расчеты наши чересчур безрадостны: они пожелают вступиться либо за порядочных женщин, либо за холостяков; для них мы приберегли последний аргумент.

Увеличьте, если пожелаете, число порядочных женщин и уменьшите число холостяков, все равно любовных похождений окажется больше, чем порядочных женщин, все равно нравы наши будут побуждать огромную толпу холостяков к преступлениям троякого рода.

Если холостяки блюдут целомудрие, они тем самым подтачивают свое здоровье, борясь с мучительными искушениями; какую бы блестящую будущность ни готовила им природа, они обречены безуспешно лечиться молоком в швейцарских горах и умереть от чахотки.

Если холостяки уступают законным соблазнам, они либо компрометируют порядочных женщин – что возвращает нас к теме нашего сочинения, – либо пятнают себя сношениями с пятью сотнями тысяч ужасных созданий, которых мы в первом Размышлении причислили к последней категории[164], – что в конце концов зачастую приводит их в те же швейцарские горы, где они опять-таки пьют молоко и умирают!

Неужели вас никогда не поражали так же, как и нас, изъяны нашего общественного устройства, описание которых послужит нравственным обоснованием для наших заключительных расчетов?

Средний возраст вступления в брак для мужчины – тридцать лет; средний возраст развития в его душе самых могучих страстей, самых пылких желаний, самого бурного влечения к противоположному полу – двадцать лет. Следственно, в течение десяти прекраснейших лет жизни, когда красота, юность и острый ум мужчины представляют для мужей бóльшую опасность, нежели в любую другую пору, мужчина этот не имеет возможности законно удовлетворить то неодолимое желание любить, которое пронизывает все его существо. Поскольку отрезок этот составляет одну шестую часть человеческой жизни, приходится признать, что по меньшей мере одна шестая часть общего количества мужчин, причем мужчин самых крепких и сильных, постоянно пребывает в состоянии столь же утомительном для них самих, сколь и опасном для общества.

– Отчего же их не женят? – воскликнет богомолка.

Но какой здравомыслящий отец согласится женить сына в двадцать лет?

Разве не известно, какими опасностями чреваты ранние браки? Можно подумать, что брак решительно противоречит естественным склонностям человека, – ведь он требует исключительной зрелости ума. Наконец, всем памятны слова Руссо: «Всякому мужчине нужно когда-нибудь предаться распутству. Это – дурные дрожжи, которые рано или поздно должны перебродить»[165].

Какая же мать обречет счастье дочери прихотям существа еще не перебродившего?

Впрочем, есть ли нужда оправдывать положение, господствующее во всяком обществе? Разве всякая страна, как мы уже показали, не изобилует мужчинами, которые вполне законно именуются порядочными людьми, не состоя в браке, но и не давая обета безбрачия?

– Но неужели эти люди не могут, – продолжит наша богомолка, – соблюдать воздержание, как священники?

Разумеется, сударыня.

Тем не менее осмелимся заметить, что обет целомудрия – одно из самых разительных отклонений от естественного порядка, каких требует общество; что воздержание – труднейший священнический подвиг; что священника, обязанного блюсти целомудрие, можно сравнить с врачом, обязанным бестрепетно исследовать все физические недуги, с нотариусом и стряпчим, обязанными хладнокровно взирать на открывающуюся их взорам нищету, и с военным, обязанным презирать смерть, которая окружает его на поле боя. Если цивилизация огрубляет иные души и приводит к образованию на иных тканях мозолей, притупляющих чувствительность, отсюда никак не следует, что на это частичное отмирание души обречены все люди без исключения. В противном случае весь род человеческий кончил бы отвратительным нравственным самоубийством.

Вообразите, однако, что в самой чопорной из гостиных появляется юноша лет двадцати восьми, бережно лелеющий свое целомудрие и невинный, как глухарь, которыми лакомятся завзятые гастрономы, – разве не очевидно, что самая суровая из добродетельных женщин похвалит его за мужество с большой язвительностью, самый строгий из государственных мужей с улыбкой покачает головой, а все светские дамы отвернутся, чтобы бедняга не услышал их смеха? А едва только бесподобный мученик выйдет за дверь, какой поток шуток обрушится на его невинную голову!.. Сколько оскорблений! Что может быть позорней в глазах французов, нежели бессилие, холодность, отсутствие страсти, глупость?

Единственный французский король, который при виде подобного чуда добродетели не стал бы давиться от смеха, – это, вероятно, Людовик XIII, но зато его волокита-отец[166] того и гляди изгнал бы молокососа из своих владений, либо сочтя, что он недостоин называться французом, либо убоявшись, что он подаст соотечественникам дурной пример.