Мелкие неприятности супружеской жизни

Если так красноречив облик женщины, чьи приметы по справедливости следовало бы поместить в Размышление, посвященное последним симптомам, женщины, которая стремится скрыть обуревающие ее чувства, то вы без труда поймете, какую обильную жатву для наблюдателя представляет женщина, еще не изменившая своему долгу и по возвращении домой одним своим видом простодушно выдающая мужу свои тайны. Будь моя воля, я бы с большой охотой украсил каждую лестничную площадку розой ветров и флюгером.

В заключение скажу, что способы превратить собственное жилище в некую обсерваторию зависят всецело от места действия и обстоятельств, а потому всякий ревнивец волен исполнять наши предписания так, как ему подскажет собственная сметливость.

Размышление XVI Брачная хартия [355]

Сознаюсь, мне известен в Париже всего один дом, устроенный в соответствии с системой, изложенной в двух предыдущих Размышлениях. Впрочем, должен добавить, что сама система и была выведена из наблюдений за этим домом – восхитительной крепостью, в которой царствует хмельной от любви и ревности молодой докладчик Государственного совета.

Узнав, что есть на свете человек, вознамерившийся усовершенствовать брачные установления во Франции, он великодушно отворил мне двери своего особняка и пригласил осмотреть сей гинекей. Я восхитился изобретательностью, которая позволила ему с помощью элегантной мебели, роскошных ковров и свежепокрашенных стен скрыть следы ревности, достойной восточных деспотов. Я согласился, что изменить супружескому долгу в этих стенах решительно невозможно.

– Сударь, – обратился я к Отелло из Государственного совета, который показался мне не слишком сведущим в вопросах высшей брачной политики, – я не сомневаюсь, что госпожа виконтесса с радостью обитает в вашем маленьком раю; больше того, я уверен, что она безмерно счастлива, особенно если вы часто составляете ей компанию, однако рано или поздно сей райский уголок наскучит вашей супруге, ибо человек, сударь, пресыщается всем, не исключая вещей самых возвышенных. Как же поступите вы, когда госпожа виконтесса, перестав находить в ваших выдумках прежнюю прелесть, откроет ротик и зевнет, а после, чего доброго, напомнит вам о двух неотъемлемых правах женщины, попрание которых лишает ее счастья: о личной свободе, то есть праве гулять где вздумается, по своей собственной воле, и свободе печати, то есть праве отправлять и получать письма, не опасаясь вашей цензуры?..

Не успел я договорить, как господин виконт де В*** сильно сжал мне руку и вскричал:

– Вот какова женская неблагодарность! Во всем свете неблагодарнее короля только народ, но женщина, сударь, превосходит в неблагодарности их обоих. Замужние женщины – все равно что подданные конституционной монархии: сколько бы правительство ни обеспечивало им прекрасную жизнь в прекрасной стране, сколько бы ни поручало жандармам и чиновникам, парламенту и армии заботиться о том, чтобы народ не умер с голоду, чтобы улицы освещались газом за счет граждан[356], солнце согревало нашу сорок пятую параллель своими яркими лучами, деньги у граждан отнимали исключительно сборщики налогов, а рабочие худо-бедно мостили дороги – эту прекрасную утопию никто не ценит! Гражданам хочется чего-то иного!.. Они без зазрения совести требуют у правительства права прогуливаться по этим дорогам и права знать, на что расходуются уплаченные ими налоги, а в довершение всего, если поверить болтовне иных писак, выйдет, что король обязан поделиться с каждым из граждан толикой своей власти и проникнуться новомодными трехцветными идеями[357], с помощью которых ломают комедию так называемые патриоты, а говоря проще – висельники, всегда готовые продать свою совесть за обладание миллионом франков, порядочной женщиной или герцогской короной.

– Господин виконт, – перебил я его, – я совершенно согласен с вами в этом последнем пункте, но что же вы все-таки ответите на справедливые требования вашей супруги?

– Я отвечу, сударь… отвечу то же самое, что отвечают министры, которые вовсе не так глупы, как уверяют своих сторонников депутаты оппозиции. Прежде всего я торжественно пожалую своей жене нечто вроде конституции, гласящей, что моя жена совершенно свободна. Я признаю за ней неотъемлемое и законное право ходить куда ей вздумается, писать кому ей захочется и получать письма, содержание которых останется мне неизвестным. У моей жены будут все права, какими обладает английский парламент: я позволю ей говорить сколько душе угодно, спорить, предлагать сильные и энергические меры, которые она, однако, не сможет приводить в исполнение, а там… там посмотрим!

«Клянусь святым Иосифом!..[358] – сказал я самому себе. – Вот человек, постигший науку о браке не хуже меня».

– Вы посмóтрите, сударь, – произнес я затем, обращаясь на сей раз к своему собеседнику, ибо желал вызвать его на разговор еще более откровенный, – и однажды утром увидите, что не избегли общей участи и остались в дураках.