Мелкий принц

– На месте встретимся! – и улыбается, улыбается, а цветы в клумбах распускаются, распускаются.

– А как ты туда доберешься? – мое сердце ведет себя нехорошо, пропускает удар-другой. Плохое сердце, плохое, фу! Перестань.

– А ты как? – и снова отбирает сигарету – «Житан», а не самокрутку какую-нибудь.

– Мы на автобусе. До Антиб…

– А меня подвезут.

Она возвращает мне сигарету. Тыкает меня в плечо указательным пальцем, разворачивается на одной ноге, как сменщик караула, и уходит той походкой, которой можно ходить только француженкам, – гепардовой, колышущейся, тазобедренной, какой угодно, только не пошлой. Она, походка, у них врожденная. Так вихляла и мать ее, и бабка, и, может быть, дед. Пошло было б, если б Наташа так качалась из стороны в сторону. Тогда бы мне показалось, что моряки раскачали бочонок и из него вот-вот повываливается сельдь.

Я нервничаю и курю. Курю и бреюсь. Курю и выбираю рубашку. Курю и полирую ботинок. Курю и укладываю непослушный пробор. Курю и перебрасываю галстук. Курю и это не тот галстук. Не курю, только пока чищу зубы. Чищу истерично, долго, пока не заплевываю раковину кровью. Курю и душусь. Курю и смотрю на Эда. Эд свешивает ноги. Эд из себя вернулся. Похоже, помирился с Сократом, пока я был в школе.

– Ты чего дергаешься? – спрашивает Эд, зевает и чешет живот.

– Из-за Орэ. У меня плохое предчувствие.

– Лучше никуда не иди, – тянется Эд.

– Это почему? – я не отрываюсь от зеркала.

– Точно не разочаруешься…

Мы молчим. Еще и еще. Смеркается. В дверь стучит Натан. Я выплевываю бог весть какую по счету сигарету в окно и направляюсь к двери. Благо весь путь – три шага.

– Эд…

– А?

– Тебе пора выбираться из комнаты.

Эд молчит. Стук становится раздражительным, нетерпеливым, частым. Я выхожу, и Эд ничего мне не отвечает. Я жду с другой стороны двери – и ничего, ни шутки, ни комментария, как если бы я жил в комнате один, а Эда бы выдумал.

Автобус не трясся. А должен был. Так было бы зрелищней. Два молодых человека в тесных костюмах трясутся, а галстуки их болтаются собачьими языками. Но мы сидели, как в парке, и я барабанил себя по коленям, потому что курить было нельзя.

– Жоли, – нас осмотрела пожилая дама, – удачи вечером! – подмигнула и вышла.

В Антибы приехали затемно, петляли и чертыхались.

– Орэ не с нами должна была ехать?

Я молчал.

– Эй, я тебе говорю.

– Что, прости?

– Орэ твоя где?

– Она приедет позже.

– А ее на воротах без тебя пустят?

– Да. Наверное. Я предупредил Бена.

На слившейся с ночью скамье раздался человечий храп. Человек в истлевшем плаще перевернулся, что-то проклял и смолк. От неожиданности я вздрогнул.

Мы уже шли шершавым шагом по гравию, ведущему с улицы вверх к поместью, когда мимо нас прохрустели шины бесконечного, как еврейская печаль, лимузина. Объехал и остановился. Выбежала Орэ. «Счастье», – подумал я. Счастье в шелковом платье, которого почти что нет, только тронь лямку, и нет его, останется жаркая кожа с блестящей влагой, собравшейся во впадинке под невидимым кадыком. Как бы странно это ни прозвучало, но ее кожа ей очень шла. Из другой двери вышел большой человек и маленький поэт – Рафаэль – и на испанском дал указания водителю.

– Привет! – и он полез обниматься первым.

А я растерялся. Растерялся и проиграл.

– Помпея не выдержала, а ты выдержишь, – шепнул Натан и, наведя на лицо радость и удивление, полез обнимать обоих. Ноги мои вросли по колено в щебенку. Как? Как он здесь? И прочитав меня, как ноты собачьего вальса, Рафаэль первым стал трепаться про свою вторичную находчивость. Он тоже отправил факс из Лимы.

– В Лиме есть факсы? – горько спросил я и проиграл еще больше, как проигрывают Черемушки Ницце, во всем. Рафаэль не заметил колкости и рассказывал дальше, как его отпустил мсье Мюллер – «вернее сказать, хер Мюллер», – и он сам смеялся своим шуткам. Смеялся своим шуткам и цокал большими зубами в маленьком рту. Он уверенно держал мою розовую девочку за талию, а другой за плечо ухватил моего Натана. Я отмерз и плелся позади, плелся, как забытая детьми собака, с большими влажными глазами навыкате.

– Слушай, шикарная машина! – бог весть зачем задабривал Натан врага.

– Ну не на автобусе же везти сюда даму, – поэта было слышно за милю.

Орэ помалкивала, смотрела под ноги и пошатывалась. «Каблук – гравию не друг, – подумал я, и еще подумал: – Вот же пастушка, пастушка и свинарь». Злиться на нее мне не хватало сердца. Заберу любой, понимал я. И ведь правда, не на автобусе же ее было везти.

– Кто это бьет фарами? – остановился Натан.

Я не заметил, как уже с минуту ночь раздражали стробоскопом. Мы обернулись. Рафаэль узнал машину и сделал шаг спросить папиного водителя, в чем дело (генерал гостил во Франции со своей женой, другой женой, водителем, охранником и адъютантом), но опустились окна и по-испански в салоне не говорили. Оказалось, в Антибах по пятницам бывает больше одного лимузина.

– Борян, мы тебе с улицы сигналили.

Из салона вырвались дым и громкая русская музыка, и помимо Валеры я разглядел стесненного двумя девушками Поля, Валериного соседа по комнате.

– Давай с нами!