Мелкий принц

Мне не хотелось с ними. Но здесь я уже проиграл. И я почти пошел, но вдруг Орэ, Аурелия, девочка с розовой короной, сказала:

– Эй, так нельзя нас бросать, – и засмеялась страшным, дьявольским смехом.

Она понимала лучше всех, что воли у меня перед ней не было.

– В другой раз, – я пожал Валеркину руку в проеме и повернулся к обнятой чужой рукой девочке.

– Ну как знаешь, – сказал Валера, и мы еще с полминуты слышали удаляющийся девичий визг и «почему холодная луна мне не дарит утро».

– О чем песня? – спросил Рафаэль с насмешкой. Ему было неприятно. Фокус папиных денег с лихвой перебивался аналогичным.

– О, друг, это настоящие стихи. Правда. Как твои. Они про холодную луну.

Мы вошли в ворота с выкованными павлинами, чьи чугунные хвосты служили решеткой. Натана я сразу потерял. На пути к особняку было препятствие – скамейка у пруда в лунном свете. Натан в сощуренный глаз приметил девушку классом нас старше, кажется Сесиль, похожую на растерянную султанку. На ней было фиолетовое шуршащее платье. Желтые туфельки она держала в левой руке и крепко, за горло, шампанское в правой. Уверен, Натан мечтал быть сдавленным, как то игристое.

– Натан! – Она помахала туфлями.

– Ангел! – крикнул Натан и не раздумывая бросил меня на поэта и мою – не мою девочку.

Дом начался со знакомой Малки. Она умело показывала интерес к остротам, сыпавшимся изо рта посла. Сестра Бена держала его под руку, как только мужей и держат, и обе девушки смеялись натужно, а Малка даже едва заметно зевнула. Ее глаза выхватили меня – и бровки тотчас сошлись в вопросе. Досады своей я не скрывал, не было сил, и похож я был, наверное, на де Сада в Бастилии, с той разницей, что он маркиз, а я наоборот. Я помахал ей и горько улыбнулся. Вокруг закусок толпились знакомые одноклассники и незнакомые люди постарше. Все ребята были из тех, что живут за пределами школы, их узнаешь за версту: девочек – по чешуйчатым клатчам, вмещавшим только алую помаду и презервативы, на большее места не хватило бы, а мальчиков – по равнодушному взгляду на омаров. Интернатовских в зале было двое, Рафаэль и я, и толпу он собрал вокруг себя бо́льшую. Ну во-первых, он присутствовал впервые, во-вторых, поэт, пускай и не опубликованный, в-третьих, унынье на моем обыкновенно праздном лице собеседников не манило. Выручил меня старик Фальк. Он ко мне всегда относился с интересом и сдержанной добротой. Он как будто вынырнул из-под гибких спин и глубокомысленных причесок и увел меня к роялю.

– Пойдем пить водку, Борис!

Я вообще-то люблю, когда не издалека, без витиеватых уговоров. Да и водку люблю с недавнего времени. Водка честнее вина.

– Пойдемте.

– Ты чего кислый?

Ледяную бутылку принес один из людей, обслуживающих вечер. Он выделялся белой манишкой, броской, как чайка в черном небе. Лоуренс облокотился о крышку того самого рояля Стравинского, а рюмки поставил на клап. Мы выпили по три или по четыре, до того как разговорились взаправду.

До этого вечера Фальк считал меня утонченным, что ли. Я русский еврей, а он обожал и то и другое. Долго я слушал про Лемпицку, про что-то, разразившееся весной двадцать какого-то года, вот в этом самом углу, – и он наводил перст в угол зала.

– И Бунин! Бунин был здесь как минимум дважды!

«Ух ты! Вот же блядь, – думал я, – а мог бы и трижды».

Впрочем, Бунин была последняя знакомая мне фамилия. Дальше, еще пару рюмок спустя, старик засыпал меня именами, которых я не слышал, и случаями, связанными с ними, которых я не запомню. В какой-то момент я растерялся настолько, что больше всего хотелось, чтобы все сейчас смолкло, в особенности оркестр, игравший на террасе, – а я в идеальной тишине (пожалуй, пусть останутся только сверчки и жабы, для атмосферы) сказал бы ему: остановись, мужик, мне все равно, я не знаю их, я вообще мало что знаю, я с Ленинского проспекта, с девяносто девятого дома, четвертого корпуса, и я здесь случайно, я проще, намного проще, я влюбился взасос, влюбился до одури и обломался, а ты мне – Бунин, Тамара и Ольга Афанасьевна. Какая Ольга? Какая Афанасьевна? Я рассеянно молчал.

– Да что стряслось? – вдруг спросил Бенов папа, без кокетства, как родной.

И я прорвался, как пленка парника под весом дождевой воды, – помню, как тогда убивалась бабушка и срывала раньше срока огурцы-утопленники.

– Просто я, ее, а она, поэт, а мы, автобус, да? А он не автобус.

Фальк пощелкал пальцами, и водку унесли.

– Я понимаю, – сказал старик и приобнял меня.

– Нихуя не понимаешь, – я ответил на своем и обнял его в ответ, но обеими и крепко, как родного.

– Красивый язык! В нем музыка! – сказал Фальк, отстранился и посоветовал мне пойти поесть.