Мелкий принц

Парочка вернулась через два дня, как обещали. Хотя нет. Они ничего не обещали. Просто вернулись и долго гремели в прихожей. Затем наследили. Здорово так, поверх прежней засохшей грязи. Забрали Майкловы деньги и собирались было уйти опять, но в дверях остановились. Майкл постучал в мою дверь. Он был настоящим джентльменом. И вошел, не дождавшись моего «да». Ну, значит, не настолько настоящим.

– Меня не будет пару дней.

Я был очень мрачным в тот день и молчал. Весь мир и без моего голоса звенел и побрякивал. Клянус^{ь, у мо}их нервов, похоже, завелся собственный звонарь той весной. По-моему, Майкл хотел сказать свое обыкновенное «пригляди тут за всем», но обвел мою комнату взглядом и не сказал ничего.

Он ушел, но вернулся еще раз, как раз сказать мне о Мэри. Она приезжала из какого-то далекого Невыносимска. Очередная родственница родственника.

– Она поживет в моей комнате, – говорит он мне. – Только веди себя прилично, ей восемнадцать.

И ушел совсем. Ну восемнадцать и восемнадцать. Мне, вообще-то, всего двадцать два. Я повернулся на правый бок, чтобы продолжить лежание и раздумывание своей тяжелой мысли. На левом я стараюсь не лежать. Как-то бабушка мне сказала, что так я раздавлю ребрами сердце. А оно у меня и так порядком раздавлено. Чертов учитель… Так я лежал и мучился, а комната безоговорочно гасла, пока полностью не померкла, и только тогда я заснул, и во сне все так же переживал о чертовом учителе. Я был уверен, что он непременно щекочет ее своей проклятущий рыжей бородой там, где только я планировал ее щекотать своей жалкой щетиной.

Когда я снова открыл глаза, в спальне горел тихий свет ночника, а в вельветовом кресле сидела девушка. Она была в синих джинсах, синем свитере, белых кроссовках и в веснушках. Ничего запоминающегося, кроме кроссовок. Вот бы мне такие. Только сорок шестого размера.

– Привет, – и улыбается, улыбается, как улыбаются только здоровые. – Майкл сказал, ты мне город покажешь, а ты спишь и спишь.

– Мэри, верно? – я всегда сплю в одежде, меня врасплох не застать.

– Да. Верно. Догадливый.

– А куда же мы пойдем, Мэри? На улице ночь.

– Время восемь. И мы пойдем в паб.

Восемь? Какого черта. Ведь весна уже. Хотя весна от зимы в Шотландии отличается только тем, что льет на один день в месяц меньше и небо выходит из-за серых штор, ну допустим, на полтора часа в день, а не на час, и то только до обеда.

– Ну пойдем.

И я был рад, что пошел. После двадцатидвухлетия звон в ушах поубавился, но он уступил ржавым мыслям о рыжем человеке, обокравшем меня на одну женщину. Я пошарил в тумбочке Майкла, одолжил десять фунтов (восемь пинт пива со студенческим билетом), запахнул пальто и взял Мэри под руку.

Знакомых в пабе оказалось больше, чем незнакомых. То один обнимет, то другая навалится. Историк тот и вовсе потрепал меня за ухо.

– Вот ты где пропадаешь. А что за чаровница с тобой?

Ух, старый пес, твое счастье, что не рыжий.

Мэри смотрела по сторонам во все глаза. Ее волновало все: готический свод потолка, плотный табачный туман в туалетах, костяной стук бильярдных шаров за стеной, взрослые. Она не умолкала. А лучше бы пила, ведь из восьми аккредитованных пинт она пила вторую, а я пятую. А еще кто-нибудь постоянно угощал, присаживаясь с протяжным восклицанием: «О! О! О!» – и так же скоро уходил, обнаружив следующее знакомое лицо.

– А на какую тему ты пишешь?

– Органическая солидарность общества в военный период.

– Дашь почитать?

– Дам.

А она хорошенькая. Даже очень. Совсем даже хорошенькая. Господи, до чего же она хорошенькая… Милая Мэри…

– Покажешь мне завтра кампус? Мне нужна кафедра биологии.

– Будешь поступать к нам?

– Ты смешной.

– Да? – и мои брови, видимо, взлетают, собирая лоб в гармошку, – подвижное лицо, первый жаворонок опьянения.

– Да, – смеется. – Ты в третий раз спрашиваешь.

– Мэри, а пойдем домой? Мне, кажется, уже хватит. А одну я тебя здесь не оставлю.

– Это почему? – дуется. Мило дуется.

– Потому что твой брат Майкл снимет с меня голову. Он сказал, что ты школьница и что тебе семнадцать.

Сработает – нет?

– Мне восемнадцать, – возмущается Мэри.

Сработало.

И уже на улице, под ливнем, жмется под зонт и продолжает:

– Да он мне не брат, он брат моего дяди, который со стороны мамы…

А я ничего не слышу, потому что не слушаю. Черные кэбы гоняют по асфальту лужи. Автомобили горбаты и плавны, как киты. Ночь пахнет океаном, которого не видно, но он там, и я машу в его сторону рукой как сумасшедший – там, за лесом… Лучше, чем сейчас, не будет никогда, думаю я и веду в дом девушку походкой моряка. Пьянство – светлый полустанок между звоном в ушах и тяжелыми мыслями, которые бросятся пожирать меня, как только пройдет этот счастливый взлет качелей.

– И я не школьница! – подытожила она и первая начала целоваться. Поцелуй начался под большим раскидистым дубом, который рос по ту сторону паркового забора. А мы были по эту. Он начался под ветками и оборвался через три переулка у подъезда. Его вспугнул поиск ключей.