Мелкий принц

Незнакомые ощущения захватывали все мое тельце. Сперва странным образом зачесалось сердце, и я без толку поскреб грудь, зуд тем самым не успокоив. Затем щекотка сменилась невесомостью и опустилась ниже. Мне почудилось, что живот мой пуст, и связано это было с внезапным чувством большой свободы. В воде плескалась мелкая рыба. Где-то близко трещал сверчок. Все вокруг меня было живым. Все, все двигалось и гудело. Я засмеялся, хотя смеяться в одиночестве странно. Но чем страннее я казался сам себе, тем сильнее хохотал. Ногам было прохладно, животу легко, и сердце кололо от радости. Я встал над собой, глядя на себя, хохочущего с сомкнутыми глазами и разинутым, как от зевоты, ртом. Я лежал, и стоял, и стал, как мне показалось, всем – и той рыбой, и тем сверчком, и стрекозой, всеми, с кем я сегодня повстречался, и не по очереди, а одновременно. Всеми, кроме Нечушкина П. А., он в живую эту мысль не умещался. Так, изнемогая от счастья, от точного ощущения принадлежности к жизни, я сдался и уснул, и ничего плохого со мной не приключилось. Не было и расплаты.

Провал был неглубоким и недолгим. Это я понял, когда смотрел на циферблат в своей спальне. Если маятник – сердце часового механизма, то мое несется в два, в три раза быстрей. Моя грудная клетка похожа на мех аккордеона в разгар припева. Язык болтается, как у собаки, высунувшей в окно машины морду. Еще никто и никогда не добегал от плотины до нашей дачи так быстро.

Заслышав глухие шаги взрослых и скрежет порога, я запрыгиваю в деревенскую высокую кровать, выдавливая из пружин стон, и утыкаюсь носом в стену. Доверчивая мама трогает мою мокрую от бега шею и шепчет отцу: «Во сне вспотел». Я потягиваюсь, удивленно осматриваюсь и рассеянно смотрю поверх отца, застывшего в проеме. Смотрю на переплетенные провода, намотанные на белый керамический изолятор, и мне кажется, что мне все же удалось всех обмануть.

Не сестра Майкла

– Она поживет в моей комнате, – говорит мне Майкл. – Только веди себя прилично, ей восемнадцать.

Ей восемнадцать. Мне два дня как двадцать два. Позавчера звонила бабушка, а я был с похмелья. С того самого, когда в ушах звон. Той весной, как помнится сейчас, каждое утро было таким. А если оно было другим, значит его не было вовсе. Значит я спал до вечера.

Майкл и я первыми съехали из общежития. Целое лето мыли посуду по ночам в ресторане. Я раза три сильно обжегся о сковороду и раз семь – несильно. А подуть некому было. Девушка моя меня бросила и вышла замуж за рыжего учителя. А мама жила далеко, в Москве. Но зато появились деньги. Появились к осени, и мы с Майклом сняли двухкомнатную квартиру в викторианском доме, с высокими потолками и эркерным окном в ботанический сад. Я не умел еще мечтать дальше новых кроссовок и отдельного жилья – и вот к своему двадцать второму дню рождения стал наполовину счастлив. И звонит бабушка (тоже из Москвы) и поздравляет.

– Двадцать два года, Боря, двадцать второго марта бывает только один раз в жизни. Поздравляем тебя с…

Я стоял спиной к окну, принимал поздравления и разглядывал незнакомца, похожего на потрепанного пирами Вакха. Слюна стекала по его розовой щеке и исчезала в рыжем пышном бакенбарде.

– Двадцать три года тоже будет только раз в жизни двадцать второго марта. И двадцать четыре. Но спасибо, бабуль.

– Але! Але! Боря, я не слышу тебя.

– Спасибо, бабуль! Спасибо!

– Леня! Леня! Он ничего не слышит.

Нас рассоединили.

Я толкнул незнакомца. В ушах стоял чудовищный звон, как будто я в Сергиевом Посаде на Пасху. Я толкнул его еще раз, но сильнее.

– А? Что? – толстяк оглянулся и испуганно присел.

– Ты, часом, не учитель? – спросил я.

Еще я был страшно обижен на жизнь в тот момент. За те два шага от окна до него я наступил на разбитый стакан и уже предвидел кровь на ковре, но вниз не смотрел – мешал звон. В свое оправдание скажу, что немудрено было заподозрить неладное. Девушка ушла к рыжему. Этот тоже рыжий. Чай, не в Ирландии. Вдруг – он.

Бедняга осмотрел меня с ног до головы и внезапно затосковал, о чем-то вечном и не насущном, далеком как луг.

– Никакой я не учитель. Отвали.

Ему на выручку пришел Майкл в банном халате.

– Эй, эй! Это мой племянник. Чего пристал.

Они спешно засобирались.

– Разберись с этим, – Майкл указал мне на ступню. Она болела, но я еще не набрался мужества посмотреть и еще только думал, что с ней буду делать. Что я со всей этой жизнью буду делать?

Они ушли и не возвращались два дня. Я тоже ушел. Но вернулся через час. Путь от травмпункта до дома пролегал через «Тэско» – это такой рай для студентов и иммигрантов, где почти все стоит меньше фунта. А так как в двадцать два я был и студентом, и иммигрантом, я зашел и на пятерку вынес упаковку белых банок пива (на них не было этикетки) и еще какого-то хлеба и чеддера. Да! Я всегда брал оранжевый чеддер, потому что в душе был дворянином.