Мелкий принц

Жена трогает мою голову. У нее тонкие, почти прозрачные белые пальцы. И проступает одинокая голубая вена. Яуза…

– Все хорошо, Миш? Ну что, домой?

Каштановый бульвар замечателен зимой. Он безлюден. И зима здесь такая, какие предки наши ее помнили тысячи лет назад – теплая.

– Мне надо еще кое-что сделать.

– Что?

– Зайти в книжный и позвонить матери.

Горе Мясника

От мясника умерла жена. Как к другому ушла. Не предупредив. Он омыл руки. Снял фартук. По дороге к ней безучастно листал ленту новостей. Неудавшийся переворот в африканской республике. Жертвы наводнения в Юго-Восточной Азии. Оползень в Грузии. Автобус резко вошел в поворот, и он ударился виском о стекло. Ливень шел беспросветный. Ветер с моря гнул пальмы, как ребенок – игрушки. В небо поднялось несколько черных пустых мусорных пакетов.

Сочувствующий социальный работник предложил воду, успокоительное. Вдовец вежливо отказался. Они проследовали коридорами в морг. У дверей человек в костюме передал мясника человеку в халате.

– Не ваша. Не ваша. Ваша.

Мужчина с уходящей к макушке залысиной расстегнул мешок с сухой, почти седой женой Менахема.

«Не похожа на себя совсем», – подумал Менахем.

Осторожно снял с ее шеи магендовид. Собрал с пальцев перстни. Погладил ровный холодный лоб. Провел грубой ладонью по мертвым волосам и застегнул мешок.

Менахем созвал сыновей. Старшего из Нью-Йорка, младшего из армии. Он утешал их. Постелил им в бывшей детской.

Сочувствующие были внимательны. Говорили тихо и осторожно, аккуратно выбирая слова. Сыновья понимали, что утрата отца ни с чьей не сравнима, и принимали его спокойствие за образец мужества.

Могучий, еще далеко не старик, Менахем останавливал стеклянный взгляд на случайном предмете и думал: «Где же слезы? Я что, не любил ее? Нет, любил». Но горя все не было.

Сыновья разъехались, могила заровнялась, земля высохла, дом опустел, жена превратилась в память. А горя все не было. Он приготовил ужин. Ничего необычного, готовил всегда он. Убрал второй этаж за сыновьями. Переставил кровати, как было, вернул полке ее книги, которые дети оставили на полу. Поднял упавшую лицом вниз фотографию. Менахем вышел в свой маленький сад и закурил. Горя никак не было. Черные тучи текли низко, обволакивая весь мир. Они коснулись красной черепицы, качнули сосну. По черным клубам пробежались белые линии. Прогремело. Зазвонил телефон.

– Менахем, сегодня среда. Ты придешь?

– Приду, Мири.

– Чулки, пояс? Что ты будешь пить?

– Мири, я хотел сегодня поговорить.

– Ладно. Цена та же. Вино или крепче?

– Хорошо. Нет. Ничего не надо. До вечера, Мири.

Менахем сбросил спортивный костюм, спешно, как ящер – хвост. Наспех надел белую рубашку и начисто побрился. Рука твердая, как десять, двадцать, да и тридцать лет назад. Мясник брился, как и отец его, и отец отца, опасной бритвой.

«Вот и врать никому не надо», – подумал он. Хотя он давно перестал врать. Она знала наверняка, где муж бывает по средам. Она многое знала. Знала, кто из соседей бывает у Мириам в понедельник и вторник, а кто из знакомых – в воскресенье.

Менахем вышел на улицу. Падали первые капли. Над домами полоснула молния, бегло осветив уже совсем черное и тяжелое небо. «Тут недалеко, – подумал Менахем. – Не промокну». Он шел мимо одинаковых домов. Белых, небольших, с красными крышами. Кто-то кивнул. И исчез за дверью. Мясник кивнул в ответ уже пустому месту.

Закончились двухэтажные строения, и одиноким великаном высунулся серый девятиэтажный гигант. Седьмой этаж. Дверь слева. В который раз он звонил в эту дверь, в тысяча первый?

– О чем ты хотел поговорить, тигр?

От Мири ласково пахло мускатным вином. Менахем взял из плошки горсть миндаля и, не снимая туфли, не в Японии же, прошел по багровому ковру и мешковато опустился на диван.

– Мири, скажи мне, что я неудачник и что мой старший брат во всем меня был умней. Просто скажи это.

Мириам села рядом. Она точно предузнавала, когда ей надо было стать ласковой матерью, понимающей подругой детства, а когда – безучастным телом. Она взяла его тяжелую ладонь в свои тонкие, но теплые.

– Менахем, ты неудачник. Он во всем тебя обошел.

– Скажи, что ты не можешь так больше жить. Скажи, что ты не прислуга. Спроси, почему мы не были в Париже. А все соседи были.

Мириам послушно жаловалась на чужую жизнь. Менахем продержался недолго. Громадина согнулась в пополам, и из нее с облегчением потекли слезы. На улице разыгралась гроза. Горе наконец пришло к мяснику.

Манки