Мелкий принц

Она достала из кармана платок, закрыла лицо и пошла. Она почти что побежала, чтобы успеть на бревна. А мы тронулись и поехали молча.

За окном «Жигулей» плыли деревья, еще деревья, площадь, тот самый магазин, за ним – большое поле, а за ним, на бревнах, вдалеке, сидела крошечная женщина и махала платком. И я махал, но, наверное, меня не было видно.

Уже через день я впервые увижу самолет и полечу на нем. Впервые увижу море и белый пляж вместо заросшего берега. Но бабушку уже больше не увижу. Она навсегда осталась сидеть на тех бревнах, а я – чем старше, тем чаще переживаю тот день, закрыв глаза, сидя на кресле-качалке, в другой стране, в другом веке.

«Бауманская»

– Товарищ, вы уронили…

Старик что-то выронил из рук. Мужчина в мохеровом шарфе тянется к полу за этим предметом. Вагон трамвая резко трогается. Люди качнулись, и я уже не вижу, что там упало. А это очень важно.

– Миша, вставай!

Мама трясет меня за плечо.

– Вставай, опаздываем!

Темно. За окном ночь. Нет. Это такое у нас утро. Жить хочется только под байковым одеялом.

– Миша, вставай!

Присел на кровати. Очень нужно узнать, что уронил тот дедушка. В рамах поет ветер. Вернее, стонет. Жить можно, не выходя из дома.

– Миша! Не спи! Завтрак!

Умываюсь. Чищу зубы. Чищу зубы. Чищу…

– Миша! Мы уже все опаздываем!

Ковыряюсь ложкой в твороге. Вот если бы сейчас прилетел тетерев. Сел бы на край тарелки и рассказал, что старик уронил в трамвае.

– Миша! Мы уже совсем опаздываем!

За окном чернота. Подозреваю, что там метель. С Яузы, наверное, дует самый холодный ветер из всех холодных ветров. Надо будет пройти, немного, до остановки, вдоль этой ледяной реки.

– Миш! Ну ты даже стоя спишь.

Мама надевает на меня веревочку с ключом. Вытягивает горло водолазки почти до моего носа. Крест-накрест надевает шарф. Завязывает на подбородке веревочки от шапки.

– Миша, тебе не стыдно? Тебе скоро тринадцать. А я тебя одеваю. Ты думаешь, я спать не хочу?

Я думаю, что хочешь. Ты ведь очень молодая. Ты красивая. У тебя тонкие пальцы и белая, почти прозрачная кожа. Ты заслуживаешь сон. Почему мы оба должны одеваться и выходить туда, где даже смерти страшно.

– Миш!

– А?

– Б! Кнопку нажми.

Лифт едет с шестнадцатого до первого десять тысяч лет. И все это время мы под снегом. А где-то наверху стоит ложка творога и звонит трамвай.

Дверь подъезда открывается, и нас вытягивает в неизбежность. Воздух стонет так, что полуслышно, и метет так, что полувидно.

– Все. Я тебя целую. Постарайся на английском сегодня, хорошо?

– Хорошо, мам.

– Все. Я на автобусную, а ты беги на трамвай.

Нас разлучает стужа. До вечера и на десять тысяч лет.

У Яузы совести нет. С ее стального покрывала поднимается воздух и входит в куртку, проходит через красно-зеленый шарф, обходит водолазку, находит железный ключик и леденит его. Уже видны желтые, выпученные глаза трамвая. Они удивлены тем, что днем ночь и что людей немало. Шаг за шагом, медленно, не нервничая, приближаюсь к двери. Еще чуть-чуть, и будет тепло.

Трамвай дернулся, где-то проскрипело железо, и я поехал. Надышано. Вот мимо проплыла красная «М» «Бауманской». На ней, съежившись, сидит большая птица. Ее очертания еле видны в темноте. Если не моргать и прислониться лбом к стеклу, кажется, что мы стоим, а фасады проносят мимо нас. Вот прошло мимо любимое строение, похожее на немецкий замок, и хотя еще не видно, но я точно знаю, где именно висит мраморная плакета с надписью: «Здесь, такого-то тысячу лет назад черносотенец убил Николая Эрнестовича».

Что-то падает. Я оборачиваюсь. Старик уронил книгу. Тяжелую. В коричневом переплете. Что-то из прошлого. Остановка. Я выхожу, оборачиваясь назад. Впереди Пушкинская школа. На меня из темноты глядят белые Пушкин, Маркс и Гоголь, а мне очень нужно знать, что это была за книга.

Какой-то мужчина сказал:

– Товарищ, вы уронили.

И дверь закрылась. На десять тысяч лет, и пучеглазый вагон уволок в сторону Краснопрудной бог знает какую книгу.

А как я разделся? И зашел в класс? Не могу вспомнить. Надо перестать думать о книге. Ирина Игоревна все равно выберет меня. Она как коршун – выхватит самого сонного зверька. Надо сосредоточиться.

– Миша!

Иду к доске. Обещал же маме постараться. Чудовищный свет. Неестественный. За окном все еще темно. Кружится снег, кружится и кружится, и будет кружиться, и так десять тысяч лет.

– Миша! Ты у доски спишь?

Волна смеха. Хохота. Звериного лая.

Я вздрагиваю.

– Нет, Ирина Игоревна. Извините!

– Тогда начинай. Громко и четко.

– Лондон из зе кэпитал оф грейт Британ. Волк даун зе пикадили сёркус терн лефт он зе риджент стрит, волк стрейт энд ин лэс зен тэн минутс ю вил би эт трафэлгар сквэр.

– Миша!

Кто-то меня тряхнул.

– Миша! Вставай!

Пошатнулась школа.

– Миша!

Треснул лед Яузы. С красной буквы «М» слетел коршун.

– Миш, ты что, заснул?

Первые две мысли – почему я бородат и почему жарко? Я на скамье. Снега нет. Лестницы в шашечном узоре спускаются в сторону залива. Господи! Надо же, как провалился.

– Миш, ты уснул, пока меня ждал? Жарко же, напечет.