Мельмот

Взгляните на Хелен: что-то изменилось. Вплоть до этого момента Мельмот обладала в ее глазах меньшей ценностью, чем детские сказки, потому что о ней Хелен узнала совсем недавно. Золушка, Синяя Борода, Питер Пэн были известны ей с самого детства, их она приняла без колебаний. Мельмот не удостоилась такой чести – она вынуждена самостоятельно заявить о себе ее воображению, вынуждена трижды постучать в дверь. И вот сейчас, пока Тея откидывает голову на спинку кресла, а на улице кто-то подзывает собаку, Хелен наконец слышит стук в дверь, отпирает ее, и Мельмот входит в комнату.

– Я видела его в библиотеке, – говорит Хелен и тянется за шарфом – ей стало холодно. – Он фотографировал книги, как и всегда. Разве он не искал материалы для какой-нибудь статьи?

– Какой-нибудь статьи!

Тея усмехается, пытается вытащить из-за груды книг несколько тетрадей и ворох бумажных листов (Хелен наклоняет голову вбок и читает: «Всадник на белом коне»; на другом томе полустертыми золотыми буквами написано: «…ЕРТ МЕТЬЮРИН»), но не может до них дотянуться. Она раздраженно кряхтит, но обрывает себя прежде, чем Хелен успеет ее пожалеть.

– Достань вон те стопки, ладно? Тетради и бумаги. И полистай их. Давай же.

Взгляд, который Тея бросает на Хелен, очень напоминает ту хитрую и неприятную улыбку, с которой Карел тогда вручил ей рукопись Хоффмана. Колеблется ли Хелен? Да, пожалуй, немного. Она протягивает руку с какой-то медлительностью, с неохотой.

– Хорошо, – говорит она. – Но ты мне так и не рассказала, что произошло вечером, кто к вам приходил и куда исчез Карел.

Тея хмурится.

– Это сложно. Из-за лекарств я все время хочу спать… Мы поссорились. Я хотела погулять и сказала ему, что смогу немного пройтись пешком, если он довезет меня в кресле до площади. Я слышала звуки волынки и хотела поздороваться со старым мастером Гусом. Но Карел отказался. Якобы что-то новое обнаружил. Что-то про эту женщину-наблюдательницу, причем не где-нибудь, а в Эссексе. Тогда я выпила вина, чего мне вообще-то делать нельзя, и сказала: «Если ты уходишь к другой, ты должен хотя бы рассказать мне о ней». И он рассказал.

Тея умолкает, поднимает голову, и на мгновение все становится как раньше, в старые добрые времена, когда зимой она раздевалась догола и ныряла в Махово озеро.

– Я могу рассказать тебе, – предлагает она. – Если хочешь.

– Да, хочу, – отвечает Хелен, потому что больше всего ей хочется вернуть, хоть бы и на краткий миг, ту Тею, которая с такой легкостью могла завладеть всеобщим вниманием на полчаса, словно по-прежнему работала в суде.

– Тогда принеси мне еще чашку и зажги еще свечку. Ты уверена, что здесь больше никого нет? И в коридоре тоже никого?

На столе появляется новая чашка, новая свеча послушно вспыхивает, и голос Теи понемногу крепнет, как будто она обращается к уснувшим в глубине зала присяжным.

– Думаю, ты уже знаешь эту легенду: несколько женщин пришли к могиле Христа, чтобы умастить его тело миром, – но, как тебе скажет любой прилежный ученик воскресной школы, они увидели, что камень отвален от входа, а внутри никого. Как истинные женщины, они побежали сообщить о случившемся мужчинам, однако те сочли все это пустой выдумкой, и их можно понять. Одна из этих женщин, которую сейчас называют Мельмот, Мельмоттой, Мельмат и еще дюжиной других имен, наотрез отказалась подтверждать слова подруг и заявила, что они все сочинили. Она была наказана не смертью, а бессмертием и теперь блуждает по земле до второго пришествия Христа – остается только надеяться, что Он будет настроен снисходительно, – и обречена всегда появляться там, где царят безысходность, мрак и смерть.

– Если это правда, то с ней обошлись жестоко, – беззаботно отзывается Хелен.

– На все ведь воля Всемогущего, да? – Тея рассматривает свою пустую чашку, потом поднимает взгляд на освещенный коридор за спиной Хелен и продолжает: – Все это Карел рассказал мне в день смерти Хоффмана, когда принес его папку. Мы тогда посмеялись: разве не странно, что мы никогда не слышали эту историю в детстве? Но потом он стал каждый день уходить в библиотеку раньше, а возвращаться позже и начал приносить в дом книги и газеты, которые ничего общего не имеют с его специализацией, – вот, полюбуйся! Письмо 1637 года, роман, который никто не читал, дневник какого-то художника, о котором ни я, ни ты отродясь не слышали. Через какое-то время Карел вообще перестал выходить на улицу и целыми днями сидел дома, уткнувшись в свои книги. Однажды я увидела, как он поглаживает страницы и что-то им шепчет, как будто ждет, что они ему ответят. Он перестал есть. Курил, пока его не начинало тошнить, пил по утрам. И не знаю, поймешь ли ты, если я скажу, что он словно тосковал по чему-то, что больше всего его пугало.