Мельмот скиталец

В то время как чужестранец говорил, тучи умчались прочь, унося с собой уже облегченное бремя гнева и ужаса, дабы жители других краев в свой черед изведали и тревогу и муку, и луна засветила так ярко, как она никогда не светит в странах Европы. Небо сделалось такого же цвета, как воды океана, словно переняв его синеву, а звезды засверкали каким-то особым, негодующим блеском, как будто они возмущались насилием, учиненным бурей, и в противовес ему утверждали извечное торжество умиротворенной природы над всеми случайными потрясениями, которые могут на время ее омрачить. Может быть, именно таков и путь нашей духовной жизни. Нам скажут, почему мы страдали и за что, но в конце концов ясное и благодатное сияние сменит тот мрак, в который повергают нас бури, и все будет светом.

Молодая девушка увидела в этом предзнаменование, много значившее и для воображения ее, и для чувств. Она отбежала от искусителя, кинулась в полосу лучезарного света; казалось, что, вспыхнув среди тьмы, он ей обещает спасение. Она указала на месяц, на это солнце восточных ночей, чей широкой полосою льющийся свет, подобно сияющей мантии, ниспадал на скалы, на развалины, на деревья и на цветы.

— Обручись со мною при этом свете, — воскликнула Иммали, — и я буду твоей навеки!

И ясный месяц, проплывавший по безоблачному небу, просияв, озарил ее прелестное лицо, и она протянула к нему обнаженные руки, как бы в залог верности их союза.

— Обручись со мной при этом свете, — повторяла девушка, упав на колени, — и я буду твоей навеки!

Чужестранец приблизился к ней, движимый чувствами, которые ни один смертный никогда бы не мог разгадать. В эту минуту сущий пустяк изменил вдруг ее участь. Маленькая тучка набежала на месяц, как будто убегающая буря в поспешности и гневе подобрала последнюю темную складку своего необъятного плаща перед тем, как исчезнуть навсегда.

Глаза искусителя метали на Иммали лучи, в которых были и нежность и дикое исступление.

— ОБРУЧИСЬ СО МНОЙ ПРИ ЭТОМ СВЕТЕ! — вскричал он, поднимая глаза на окружавший их мрак, — и ты будешь моей на веки веков!

И он с силой прижал ее к себе. Иммали вздрогнула. Напрасно пыталась она вглядеться в его лицо, чтобы увидеть, что оно выражает, но успела, однако, почувствовать, что ей грозит опасность, поняла, что ей надо вырваться из его объятий.

— Прощай навеки! — вскричал чужестранец и кинулся от нее прочь.

Истерзанная волнением и страхом, Иммали упала без чувств на засыпанную песком тропинку, которая вела к разрушенной пагоде. Чужестранец вернулся. Он поднял ее на руки; ее длинные темные волосы разметались по ним, как опущенные знамена побежденных, руки ее упали как плети, словно уже не прося о помощи, о которой еще совсем недавно взывали; похолодевшим бледным лицом она прижалась к его плечу.

— Неужели она умерла? — пробормотал он. — Впрочем, пусть так, пусть гибнет, пусть станет чем угодно, только не моею!

Он опустил бесчувственное тело на песок и исчез. Больше он уже никогда не появлялся на острове.

Глава XIX

Que donne le monde aux siens plus souvent?

          Echo: Vent.
Que dois-je vaincre ici, sans, jamais rel^acher?
          Echo: La chair.
Qui fit la cause des maux, qui me sont survenus?
          Echo: Venus.
Que faut dire apres d’une telle infid`ele?
          Echo: Fi d’elle.[388]

«Магдалиниада» Пьера де Сен-Луиса[389]

Прошло три года с тех пор, как они расстались, когда однажды вечером внимание нескольких знатных испанцев, которые прогуливались по одной из людных улиц Мадрида, было привлечено неким неизвестным человеком, одетым как и они, но только без шпаги, который прошел мимо них очень медленным шагом. Что-то побудило их сразу остановиться, и взгляды их, казалось, спрашивали друг друга, как это могло случиться, что незнакомец произвел на них такое сильное впечатление. В облике его не было ничего примечательного; вел он себя очень спокойно, и единственное, что было в нем необычно, это выражение лица, которое поразило их, вызвав какое-то странное чувство, ни понять, ни выразить которого они не могли.

Они остановились; возвращаясь назад, незнакомец снова подходил к ним один своей неторопливой походкой, и их снова поразило то удивительное выражение лица (в особенности глаз), которое никто не мог выдержать, не испытав при этом леденящего страха. Привычка взирать на тех, кто способен отшатнуть от себя природу и человека, и постоянно общаться с этими людьми, проникая в дома умалишенных, в тюрьмы, на судилища Инквизиции, в места, где властвует голод, где таится преступление, куда крадется смерть, придала глазам его особый блеск, выдержать который никто не был в состоянии, а взглядам — особый смысл, который лишь очень немногие понимали.