Мельмот скиталец

силы, столь ненавистной моей властной натуре, привыкшей располагать

неограниченною свободой, как это роковым образом повлияло на мой

рассудок, едва обретший ясность и подвергшийся столь тягостному

испытанию в последней борьбе: у меня снова началось что-то вроде

бреда.

- Папенька! - в исступлении вскричал я, - знаете вы, сколько

мягкости, великодушия и всепрощения в существе, которое вы так

жестоко преследуете: я ведь обязан ему жизнью. _Спросите ваших слуг,

они подтвердят, что он ехал всю дорогу со мной и не покидал меня ни

на минуту_. Это он заботился о том, чтобы я вовремя ел, он давал

лекарства и поправлял подушки, на которых я лежал!

- Ты бредишь! - вскричал отец, услыхав это ни с чем не

сообразное утверждение, но сам тут же грозным испытующим взором

посмотрел на слуг. Те, дрожа, все как один поклялись, как только

можно было поклясться, что с тех пор, как я уехал из монастыря, они

не подпускали ко мне ни одно живое существо. Когда я услыхал их

клятвы, - а каждое слово в них было сущею правдой, - разум

окончательно оставил меня. Я назвал последнего из говоривших лжецом и

даже дошел до того, что ударил тех, что стояли всего ближе ко мне.

Эта вспышка бешенства ошеломила отца, и он вскричал:

- Он сошел с ума!

Духовник, который все это время хранил молчание, тут же

подхватил это и повторил:

- Он сошел с ума!

Слуги то ли от страха, то ли из убеждения, что это действительно

так, повторили эти слова вслед за ними.

Меня схватили, вытащили вон из комнаты; и это насилие, которому

я, как всегда, яростно воспротивился, привело как раз ко всему тому,

чего так боялся отец и чего так хотел духовник. Я вел себя так, как

только мог вести себя мальчишка, не совсем еще излечившийся от

лихорадки и все еще продолжавший бредить. В комнате у себя я посрывал

все драпировки и побил все фарфоровые вазы, швыряя ими в слуг. Когда

они схватили меня, я покусал им руки; когда они вынуждены были

связать меня, я впился зубами в веревки и в конце концов, собрав все

силы, их перегрыз. Словом, произошло именно то, на что возлагал свои

надежды духовник: меня заперли в комнате на несколько дней. За это

время ко мне вернулись только те душевные силы, которые обычно

оживают в уединении, а именно непоколебимая решимость и уменье все

затаить в себе. Вскоре же мне пришлось воспользоваться и тем и

другим.

"На двенадцатый день моего заточения появившийся в дверях слуга

низко поклонился и сказал, что, если я чувствую себя лучше, отец мой

просит меня прийти. Подстать его заученным движениям поклонился и я

и, словно окаменев, пошел за ним следом. Рядом с отцом восседал

приглашенный, чтобы поддержать его, духовник. Отец поднялся и, сделав

несколько шагов мне навстречу, обратился ко мне с отрывистыми

фразами, из которых можно было заключить, что говорит он по

принуждению. В нескольких словах он выразил мне свое удовольствие по

поводу того, что я поправился, а потом спросил:

- Ну как, ты подумал о том, о чем мы говорили с тобой в

последний раз?

- _Да, подумал, - у меня было для этого достаточно времени_.

- И ты с пользой провел это время?

- Надеюсь, что да.

- Раз так, ты, должно быть, сделал выводы, которые будут

отвечать надеждам семьи и интересам церкви.

От этих слов мне стало не по себе, но я ответил так, как

полагалось. Немного погодя ко мне подошел духовник. Тон его был

дружелюбен, и он старался говорить о вещах посторонних. Я отвечал

каких это стоило мне усилий! - и тем не менее я все же отвечал ему со

всей горечью, которая сопутствует вынужденной учтивости. Все, однако,

обошлось хорошо. Семья моя, как видно, была довольна тем, что я

взялся за ум. Совершенно измученный всем, что случилось, отец рад был

восстановить мир любою ценой. Мать, еще больше, чем он, ослабевшая от

борьбы собственной совести с настояниями духовника, заплакала и

сказала, что она счастлива. Уже месяц, как воцарился покой, но покой

этот обманчив. Они думают, что я покорился, но на самом деле...

* * * * * *

Правду говоря, одной власти духовника в семье было бы

достаточно, чтобы ускорить мое решение. Он поместил тебя в монастырь,

но неутомимому прозелитизму церкви этого было мало. Его растущее

влияние привело к тому, что даже дворец герцога Монсады стал походить

на обитель. Моя ма-ть сделалась настоящей монахиней, вся ее жизнь

уходит на то, чтобы вымаливать прощение греха, за который духовник

едва ли не каждый час накладывает на нее новое наказание. Отец мой то

дает волю своим чувствам, то вдруг становится суровым и строгим - он

мечется между земными страстями и помыслами о жизни вечной;

доведенный до отчаяния, он начинает осыпать горькими упреками мою

мать, а вслед за тем вместе с ней налагает на себя тягчайшую

епитимью. Если религия подменяет внутреннее исправление человека

внешними строгостями, то не говорит ли это о том, что в ней есть

какой-то изъян? Меня тянет приникать в суть вещей, и если бы мне

удалось добыть книгу, которую они называют Библией (хоть они и

утверждают, что в ней содержатся слова Иисуса Христа, они никогда не

позволяют нам в нее заглянуть), то мне кажется... впрочем, это

неважно. Слуги и те выглядят in ordine ad spiritualia {[Настроенными]