Мельмот скиталец

- Он в лоне господнем, - ответил духовник и перекрестился. За

мгновение я все понял. Не дослушав его слов, я кинулся вон из

комнаты.

- Куда ты, сын мой?

- Я _хочу_ видеть отца и мать.

- Отца и мать? Сейчас это невозможно.

- Но все-таки я их увижу. Не навязывайте мне своей воли, не

срамите себя этим постыдным самоунижением, - сказал я, видя, что он

сложил руки в мольбе, - все равно я увижу отца и мать. Проведите меня

к ним сию же минуту, не то берегитесь, от вашего влияния на семью не

останется и следа.

При этих словах он вздрогнул. Он боялся не того, что я могу

повлиять на моих родителей, а моей ярости. Ему приходилось теперь

пожинать плоды своих же собственных наставлений. Его воспитание

сделало из меня человека порывистого и страстного, ибо ему все это

было нужно для определенной цели, но он никак не рассчитывал, что

дело примет иной оборот, что все чувства, которые он пробудил во мне,

устремятся в направлении, противоположном тому, которое он хотел им

придать. Он был уверен, что будет в силах распоряжаться ими и впредь.

Горе тем, кто учит слона поражать своим хоботом врагов и в то же

время забывает, что за один миг он может повернуть этот хобот назад

и, сбросив седока в грязь, потом его растоптать. Именно в таком

положении очутился и духовник по отношению ко мне. Я настаивал, чтобы

меня немедленно отвели к моему отцу. Он противился нашей встрече,

молил меня не настаивать на ней и, наконец, прибег к последнему

безнадежному доводу - напомнил мне о том, сколько снисхождения он мне

выказывал и как потворствовал всем моим желаниям. Ответ мой был

коротким, но если бы только он мог проникнуть в душу таким

наставникам и таким священникам! Это и сделало меня тем, что я есть

теперь.

- Проведите меня сейчас же в комнату отца, иначе я все равно

пробьюсь туда силой!

Услыхав эту угрозу, которую, как он отлично понимал, я мог

привести в исполнение, ибо я, как ты знаешь, силен и намного выше его

ростом, - он задрожал от страха, и, признаюсь, это проявление

физической и духовной немощи окончательно утвердило меня в презрении,

которые я к нему испытывал. Весь согнувшись, провел он меня туда, где

сидели отец и мать, - на балкон, выходивший в сад. Родители были

уверены, что все уже уладилось, и изумлению их не было границ, когда

я ворвался в комнату, а вслед за мною вошел духовник, по лицу

которого можно было угадать, что разговор наш ни к чему не привел.

Духовник сделал им знак, которого я не заметил, но который, однако,

нисколько им не помог; за одно мгновение я очутился перед ними, и,

увидев, что я смертельно бледен от снедавшей меня лихорадки и в то же

время разъярен и, дрожа, бормочу что-то невнятное, они ужаснулись.

Несколько раз они обращали к духовнику полные упреков взгляды, а он,

по своему обыкновению, отвечал на них только знаками. _Мне_ эти знаки

были непонятны, но я за один миг заставил родителей понять, чего я от

них хочу.

- Скажите, папенька, - спросил я, обращаясь к отцу, - правда ли,

что вы заставили моего брата стать монахом?

Отец мой не знал, что ответить; наконец он сказал:

- Я считал, что духовник, которому это поручено, расскажет тебе

все сам.

- Скажите, папенька, а какое право имеет духовник вмешиваться в

отношения между отцом и сыном? Этот человек никогда не сможет

сделаться отцом сам, у него никогда не может быть детей, так как же

он может быть судьей в подобном вопросе?

- Ты совсем забылся. Ты забываешь о том, что следует уважать

служителей церкви.

- Папенька, я ведь только что оправился от грозившего мне

смертью недуга, моя мать и вы сами дрожали за мою жизнь, так вот, эта

жизнь зависит от ваших слов. Я обещал этому негодяю повиновение при

одном условии, и это условие он нарушил.

- Умей себя держать, - сказал мой отец, пытаясь придать голосу

своему властность, что плохо ему удавалось, потому что губы его,

произносившие эти слова, дрожали, - или выйди сию же минуту вот

отсюда.

- Сеньор, - вкрадчиво сказал духовник, - я не хочу быть причиной

раздора в семье, которую мне всегда хотелось видеть счастливой и

честь которой я всегда отстаивал, ибо после нашей пресвятой церкви

она мне дороже всего на свете. Пусть он говорит, память об Учителе

моем, распятом на кресте, даст мне силы вынести его оскорбления,

тут он перекрестился.

- Негодяй! - вскричал я, схватив его за рясу, - обманщик,

лицемер! - В эту минуту я был способен на все что угодно, но отец мой

не позволил мне дать волю рукам. Моя мать была в ужасе, она громко

вскрикнула, и поднялась невообразимая суматоха. В памяти моей

остались только лицемерные возгласы духовника, который как будто

старался помирить меня с отцом и просил, чтобы господь вразумил и его

и меня.

Он непрерывно повторял:

- Сеньор, прошу вас, не вступайтесь, я снесу любое поношение во

имя господне. - И, продолжая креститься, он взывал ко всем святым и

восклицал:

- Пусть все оскорбления, клевета и побои лягут на чашу весов

небесных вместе со всеми заслугами, которые уже взвешены на этих

весах, равно как и мои грехи.

И он еще осмеливался взывать к заступничеству святых, к чистоте

непорочной девы Марии и даже к пролитой крови и к мукам Иисуса